Мандельштам знал подлинную цену своему поэтическом дарованию

В письме Ю. Н. Тынянову от 21 января 1937 года он писал “Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе”. Никогда и ни в чем не изменяя своему призванию, поэт вместе с тем позиции пророка, жреца предпочитал позицию живущего вместе с людьми, создающего насущно необходимое людям. Наградой ему были гонения, нищета, наконец гибель.

Но оплаченные такой ценой стихи, в течение десятилетий не печатавшиеся, жестоко преследуемые, остались жить

– и теперь входят в наше сознание как высокие образцы достоинства, силы человеческого гения.

Осип Эмильевич Мандельштам родился 3(15) января 1891 года в Варшаве в семье коммерсанта, так и не сумевшего создать состояние. Но родным городом стал для поэта Петербург: здесь вырос, окончил одно из лучших в тогдашней России Тенишевское училище, затем учился на романо-германском отделении филологического факультета университета. В Петербурге Мандельштам начал писать стихи, печататься и в 1913 году выпустил первую свою книгу “Каменный”. Покинув вскоре город на Неве, Мандельштам еще будет возвращаться сюда,

“в город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухших желез” – но всякий раз возвращаться ненадолго.

Впрочем, встречи со “столицей северной”, “Петрополем прозрачным”, где “каналов узкие пеналы подо льдом еще черней”, будут частыми – в стихах, порожденных и чувством кровной причастности своей судьбы судьбе родного города, и Преклонением перед его красотой, и ощущением значительности его роли в истории не только России, но – мира.

Пробовать свои силы в поэзии Мандельштам начал, очевидно, в 1907-1908 годах, впервые его стихи были опубликованы в августовской книжке журнала “Аполлон” в 1910 году. Пройдет совсем немного времени, и поэзия станет смыслом и содержанием его жизни.

Это был человек открытый, радостно идущий навстречу людям, не умевший ловчить, притворяться, а тем более лгать. Никогда он не хотел торговать своим даром, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества. Несчастий он не искал, но и за счастьем не гнался. “Почему ты вбила себе в голову, что обязательно должна быть счастливой?” – говорил он, отвечая на упреки жены. Он искренне пытался вписаться в новую жизнь, вслушиваться в голос будущей вокруг жизни, но постепенно ощущал ее противодействие себе.

Не раз оказывался он на грани гибели. Так было, когда в 1919 году, спасаясь от голода, поэт уехал из Москвы; дважды по нелепым обвинениям Мандельштама арестовывали белые, и только благодаря счастливым обстоятельствам ему удалось спастись. Он не стал изворачиваться и в 1934 году, арестованный по обвинению в авторстве стихов, где были сказаны неслыханно резкие слова в адрес Сталина, не подумал хитрить, тем самым подписав себе смертный приговор.

Едва ли сыскать в истории русской литературы поэта, судьба которого была бы столь же трагична, как судьба Мандельштама. Отбыв срок ссылки в Воронеже, Мандельштам в мае 1937 года вернулся в Москву, но не прошло и года, как он был вторично арестован по нелепому обвинению в контрреволюционной деятельности и отправлен в дальневосточный лагерь, где вскоре погиб. В официальной справке, полученной вдовой поэта, сказано, что он скончался 27 декабря 1938 года.

В памяти тех, кто знал Мандельштама, он остался образцом человека, мужественно исполнившего свой долг и потому никогда не утратившего чувство собственного достоинства. В этом убеждают и его стихи, рожденные счастьем жить на земле, глубокими раздумьями о времени и человеке, трагическими метаниями в предчувствии настигающей его гибели. Они всегда глубоко человечны, одаривают читателя радостью встречи с истинным – высоким и прекрасным! – искусством:

Уходят вдаль людских голов бугры,

Я уменьшаюсь там – меня уж не заметят,

Но в книгах ласковых и в играх детворы

Воскресну я сказать, что солнце светит.

ВЕК

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

Кровь-строительница хлыщет

Горлом из земных вещей,

Захребетник лишь трепещет

На пороге новых дней.

Тварь, покуда жизнь хватает,

Донести хребет должна,

И невидимым играет

Позвоночником волна.

Словно нежный хрящ, ребенка,

Век младенческий земли.

Снова в жертву, как ягненка,

Темя жизни принесли.

Чтобы вырвать век из плена,

Чтобы новый мир начать,

Узловатых дней колена

Нужно флейтою связать.

Это век волну колышет

Человеческой тоской,

И в траве гадюка дышит

Мерой века золотой.

И еще набухнут почки,

Брызнет зелени побег,

Но разбит твой позвоночник,

Мой прекрасный жалкий век!

И с бессмысленной улыбкой

Вспять глядишь, жесток и слаб,

Словно зверь, когда-то гибкий,

На следы своих же лап.

Кровь-строительница хлещет

Горлом из земных вещей

И горящей рыбой мещет

В берег теплый хрящ морей.

И с высокой сетки птичьей,

От лазурных влажных глыб

Льется, льется безразличье

На смертельный твой ушиб.

Начало двадцатого века… Грядущий вихрь социальных потрясений, кажется, должен смести все. Но при грохоте оружия – Русско-японской, Первой мировой, других войн – музы не молчат. Я вижу, я слышу, я чувствую, как бьются раскаленные сердца поэтов, чьи стихи ворвались ныне в нашу жизнь.

Ворвались – и едва ли забудутся. “Серебряный век” – это время ярких метафор, неустанных поисков глубинного смысла слов, звуков, фраз.

“Серебряный век”… Удивительно емкое слово, точно определившее целый период развития русского стиха. Возвращение романтизма? – очевидно, в какой то мере и так.

В целом же – зарождение нового поколение стихотворцев, многие из которых покинули отринувшую их родину, многие погибли под жерновами гражданской войны и сталинского безумия. Но права была Цветаева, воскликнувшая:

Моим стихам, как драгоценным винам, –

Настанет свой черед!

И он настал. Многие сейчас все пристальнее смотрят на эти страницы, открывая для себя великие истины, зорко охранявшиеся десятилетиями от постороннего глаза. Мне радостно, что я среди этих многих.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Мандельштам знал подлинную цену своему поэтическом дарованию