Макашин С. “СКАЗКИ”

“СКАЗКИ”

Первым отдельным изданием “сказочный цикл” вышел в свет в 1886 году. Книга называлась: “23 сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина”. Сейчас в Полных собраниях сочинений писателя этот цикл включает 32 произведения, то есть все, что было написано для него, но не могло в свое время появиться в легальной русской печати по цензурным причинам. По содержанию же “Сказки” являются своего рола “микрокосмом” – “малым миром” всего творчества Салтыкова.

Все, что было вложено в другие произведения писателя, – громадный

запас наблюдений над общественно-политической жизнью страны, огромная масса мыслей и чувств, которые Салтыков привел в движение своим творчеством, – все это в “Сказках” как бы собрано в одном фокусе, сильно и сжато “резюмировано” О “Сказках” можно сказать, что они являются “энциклопедией” всего созданного их автором.

Само слово “сказка” не должно вводить в заблуждение. В салтыковских сказках много подлинно сказочных сюжетов, образов, событий, обстановки, заимствованных из одного и^ основных жанров устного народно-поэтического творчества. Салтыков блестяще использовал

все эти элементы, в частности острую социально-сатирическую направленность большинства русских сказок.

И тем не менее они отнюдь не художественные парафразы или тем более имитации народных сказок. Далеки они и от литературных, например Пушкина и Л. Толстого. “Сказки” Салтыкова – это совершенно особый, самостоятельно созданный им, на фольклорной основе, жанр в его творчестве. Глубоко переработанные элементы русской народной сказки, фольклорная наивность и условность блестяще, остроумно и органически сочетаются здесь с большими общественными темами современности Салтыкова – политическими, философско-историческими и моральными. Они разрабатываются на конкретном материале текущей действительности, но всегда с выходами к широким обобщениям, с глубоким осмыслением важнейших основ человеческой жизни вообще – социальных и личных.

Художественные образы салтыковских “сказок” столь широкоохватны и глубоки, что приложимы для осмысления и критики многих явлений не только прошлого, но и настоящего. Обращены они и к будущему. Отсюда мировое значение этих произведений, чаще всего переводимых на иностранные языки.

Стирание граней между человеческими чертами и чертами животных сообщало сказочным образам Салтыкова особую остроту Вместе с тем это была и новая форма противоцензурной защиты, позволявшая писателю беседовать с читателем об очень больших и серьезных вопросах.

Политическая и общественная реакция 80-х годов определяла драматический тонус большинства восьмидесятнических “сказок”. Но вместе с гневом и презрением, которыми проникнуты “сказки” по отношению к изображаемой писателем темной действительности, читатель заражался всегда присутствующей у Салтыкова верой в будущее. “Но что же означает вся эта история и с какой целью она написана?” – быть может, спросит меня читатель, – задается риторическим вопросом Салтыков в “сказке” “Гиена”. И отвечает: – “А вот именно затем я ее и рассказал, чтобы наглядным образом показать, что “человеческое” всегда и неизбежно должно восторжествовать над “гиенским”.

Вера в неизбежность победы добра над злом никогда не оставляла Салтыкова. Она была тем “балансом”, который не позволял присущему ему скептицизму переходить в пессимизм, в отчаяние, хотя по временам он и был все же близок к нему.

Смелое обличение самодержавия дано в трехчастной “сказке” “Медведь на воеводстве”. В легальной печати России эта “сказка” 1884 года увидела свет лишь после революции 1905 года, а при своем появлении из-под пера писателя распространялась подпольно и в зарубежных изданиях. “Медведь на воеводстве” – обличение всякой автократии и тоталитаризма. Но непосредственно это был отклик писателя на политику российского самодержавия периода его ожесточенной борьбы с революционным движением.

Салтыков обличает правительственную контрреволюцию с поразительным бесстрашием. Его сатира наносила прямые удары не только по курсу реакции в целом, но и конкретно по его верховным руководителям и проводникам. В безграмотных резолюциях Льва, приводимых в “сказке” (“Не верю, штоп сей офицер храпр был; ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика сиел”), современники без труда усматривали сатирическое издевательство над стяжавшими себе широкую известность своей орфографической безграмотностью и грубостью “высочайшими” резолюциями Александра III. В Осле – главном мудреце и советчике Льва – видели одного из идеологов и вдохновителей реакционного курса Победоносцева, ближайшего друга и учителя царя и т. п.

Но эти портретные намеки-аллюзии – лишь один из элементов салтыковской “сказки”. Другой – и важнейший – заключается в общем осуждении существующей государственной системы, не способной к установлению в стране порядка и устранению насилия (“Куда ни обернутся – кругом везде погром. Загородки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят”).

При этом Салтыков подчеркивает не только невежество высшей власти в области просвещения, но и вражду к нему (Топтыгин 2-й по прибытии на “воеводство” первым делом спрашивает подчиненных: “Нет ли в лесу, по крайней мере, университета или хоть академии, дабы их спалить”).

Критика самодержавия и всего отрицательного, что существовало, с точки зрения Салтыкова, в “порядке вещей” России, всегда совмещалась у него с исследованием социальных основ, помогавших держаться этому исторически изжившему себя строю. Главной силой этого строя была, в понимании писателя, власть дворян-помещиков (“сказка” “Дикий помещик” и др.) и неразвитость народных масс, всего общества, отсутствие демократизма. Как уже не раз говорилось, тема пассивности, послушности, гражданской несознательности народных крестьянских масс – одна из генеральных тем всего творчества Салтыкова. Присутствует она и в “сказочном цикле”, особенно в трех “сказках”, с совершенно разными сюжетами и тональностями.

Первая из них, “Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил”, – это самая ранняя “сказка” Салтыкова. Она написана в 1869 году. Тогда он был еще здоров, и “сказка” написана в мажорной тональности.

Эта блещущая всеми красками салтыковской палитры юмореска, с первой строки вызывающая смех. Однако в своей сущности содержание ее совсем не юмористическое.

В форме бытового сюжета народная пассивность обличается в самой миниатюрной “сказке-притче” “Кисель”. Образ “киселя”, который “был до того разымчив и мягок, что никакого неудобства не чувствовал от того, что его ели”, входил в обширную серию салтыковских обличений бездеятельного страдательного перенесения народными массами кабалы векового гнета, принуждения. Переплетаясь полифонически с темой пассивности масс, звучит вторая тема “сказки” – о послереформенном разорении русской деревни.

И “господа” (помещики), и “свиньи” (новые “хозяева жизни” – кулаки-мироеды), евшие “кисель”, ели его так нерасчетливо, что “от киселя остались только засохшие поскребушки”.

В глубокой трагической тональности тема бедствий народных звучит в одной из лучших “сказок” – “Коняга”. В образе замученной непосильным, “каторжным” трудом и голодом крестьянской рабочей лошади Салтыков воплотил всю многовековую драму русской крестьянской жизни. Крайняя нужда, терпеливое перенесение всесторонней эксплуатации, сначала барско-помещичьей, потом кулацко-мироедской, – все эти постоянные страдания крестьянских трудовых масс, воспринимавшиеся Салтыковым глубоко драматически, вобрал в себя образ обыкновенного мужичьего коняги, замученного, побитого, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами.

Образ этот дан на фоне изумительного по захватывающей силе скорбного лиризма русского пейзажа, подчеркивающего все ту же беспросветность и тяжесть крестьянского труда.

“Христова ночь” и “Рождественская сказка” ставят вопрос об отношении Салтыкова к религии. Писатель не был религиозным человеком ни в мировоззренческом, ни тем более в церковно-обрядовом отношении. Но он высоко ценил моральные, особенно социально-нравственные ценности христианства, усвоенные еще в детстве из Евангелия.

Впоследствии влияние социального этизма, в его евангельской “оболочке”, было закреплено увлечением юного Салтыкова учениями утопических социалистов.

Известна также высокая оценка Салтыковым социально нравственного воздействия на народ и общество, на “рабов” и “господ” – особенно в крепостное время – так называемого бытового православия, в частности – церковных праздников, главнейшими из которых были Пасха и Рождество. Вспоминая о годах своей казенной службы, Салтыков писал в “Недоконченных беседах” о Пасхе: “Когда-то это был удивительно приятный для меня праздник. Я говорю не про детство а про позднейшее время, когда на первом плане стояли уже не яйца и куличи, а вся эта веселая, ликующая ночь. Я, крепостной до мозга костей, я, раб от верхнего конца до нижнего, в продолжение нескольких часов чувствовал себя свободным от уз.

И заметьте, что я ощущал это сладкое чувство, имея на плечах мундир, сбоку – шпагу и под мышкой – треуголку”.

В “Христовой ночи”, начинающейся изумительной пейзажной картиной пробуждающейся русской весны, Салтыков дал свою версию евангельскому преданию. Он до такой степени ненавидел предательство (а примеров ему было много в этой полосе реакции восьмидесятых годов), что заставил воскресшего Бога – благословляющего все и всех, природу и все живое в ней, указывающего путь спасения даже всем творящим зло и неправду, – казнить одного лишь Иуду. Он казнит его высшей казнью вечной жизни с клеймом предателя.

Христос – вопреки Евангелию – воскрешает повесившегося Иуду и гневно говорит ему: “Живи проклятый! и будь для грядущих поколений свидетельством той бесконечной казни, которая ожидает предательство”.