М. А. Булгаков и власть

На материале писем

За последние годы в печати появилось немало различных материалов, касающихся творчества М. А. Булгакова. Авторы многих публикаций обращаются к теме художника слова в произведениях писателя. Действительно, начиная с 20-х годов, эта тема занимает все большее место в творчестве Михаила Афанасьевича. Интерес к ней писателя далеко не случаен: создавая образы художников, Булгаков вольно или невольно раскрывает и собственные взгляды на предназначение писателя, говорит о своей писательской судьбе и о ситуации, сложившейся

в конце 20-х годов.

Одним из источников обострения интереса к теме художника были и реальные взаимоотношения М. А. Булгакова с властями. Полное представление об этих отношениях дают письма писателя в 20-30-е годы.

Написанные в середине 20-х – начале 30-х годов, в тяжелейший период жизни писателя, когда все его пьесы были запрещены, ни одна строка не появлялась в печати, тяжелая душевная депрессия угнетала художника, эти письма совершенно по-особому раскрывают нам Булгакова – писателя и человека. Они позволяют читателю увидеть отношения творца с властями, проследить, как нарастает драматизм судьбы мастера

Уже в 1921 году в письме К. П. Булгакову звучит мысль писателя о понимании того, что его произведения – вовсе не то, что требуется, “ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем другое”. Вероятно, в этом М. А. Булгаков был прав, опасения его оправдались, а потому далеко не случайно спустя 7-8 лет положение дел писателя резко ухудшилось. Он, мастер, творец, не имеет никаких средств к существованию, оказывается оторванным от круга читателей, что и становится одной из причин его обращения в письмах к властям.

В этом мастер видел последнюю попытку получить возможность существования, к которой он прибегает как к вынужденной мере.

Первое его письмо И. В. Сталину (июль 1929 года) – последнее усилие. На него Булгаков еще возлагал большие надежды: он верил в то, что оно поможет изменить отношение к нему как к писателю и человеку. “…Не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР нельзя, доведенный до нервного расстройства”, Булгаков обращается к Сталину с заявлением, в котором просит отпустить его с женой за границу на любой срок. Сам писатель расценивает этот свой шаг как “писательское уничтожение”.

Однако он идет на него, так как иного выхода не находит.

Полны горечи, разочарования и боли его слова, обращенные к Н. А. Булгакову: “…не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут вопрос моей гибели – это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдет чуда”. В это время становится очевидной неприемлемость произведений М. А. Булгакова, что обрекает писателя на гибель.

Запрещение творчества мастера влечет за собой и лишение средств к существованию, о чем говорит Художник слова в письме, адресованном А. С. Енукидзе (3 сентября 1929 г.): “…уничтожение меня как писателя уже повлекло за собой материальную катастрофу (отсутствие у меня сбережений, невозможность платить налог и невозможность жить, начиная со следующего месяца, могут быть документально доказаны)”.

Если в первом письме И. В. Сталину (июль 1929) еще звучала вера, надежда писателя на лучшее, то спустя два месяца Булгаков видит “бесплодность всяких попыток”. Отчаявшись, в это время он пишет А. М. Горькому: “Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве”. Нетрудно представить себе состояние художника, загнанного в угол, лишенного всего, уничтоженного, но не сломленного. Надежды, возлагаемые им на власти, не оправдались; более того, все творчество М. А. Булгакова пытались уничтожить: “…все, что написано мной за 10 лет работы в СССР, – уничтожено.

Остается уничтожить последнее, что осталось, – меня самого”.

Михаил Афанасьевич в условиях неимоверной трудности все же старался выполнить свою писательскую задачу как должно, но приходит к выводу, что “обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку”. В письме Н. А. Булгакову 16 января 1930 г. он сообщал: “…корабль мой тонет, вода идет ко мне на мостик. Нужно мужественно тонуть”.

К марту 1930 года положение писателя стало просто-напросто трагическим.

Литературные выпады против М. А. Булгакова превратились в политические обвинения. “Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне, – писал Михаил Афанасьевич. – Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных – 298”.

Писали о “Булгакове, который чем был, тем и останется, НОВОБУРЖУАЗНЫМ ОТРОДЬЕМ, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы” (“Комсомольская правда”, 14.X.1926 г.).

Тяжелым ударом для писателя стало 18 марта 1930 года сообщение Главреперткома о неразрешении к постановке “Мольера”. Сколько сил было вложено М. А. Булгаковым в эту пьесу, сколько работал он над источниками, читал, делал выписки.

Драму о художнике создавал он в неимоверно трудных условиях травли и гонений.

В письме Правительству писатель признавался, что доведен до крайности последней акцией официальных властей: “Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены – работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных специалистов бесчисленные отзывы – блестящая пьеса…”

Надежд на улучшение своего положения Булгаков к тому времени уже не питал, от Правительства он не ждал никакой реальной помощи. Всякие попытки писателя добиться возможности существовать нормально оказываются бесполезными, но, однако, Михаил Афанасьевич адресует властям не одно письмо, так как им руководят не только личные причины. Булгаков преследовал при этой переписке еще и иную задачу: в письмах даны своеобразная писательская программа, свое видение, представление о художнике.

Мастер слова говорит в них о долге писателя – борьбе с цензурой и призывах к свободе печати. Свобода – вот что, по мнению Булгакова, является главным и необходимым условием творчества. “Я горячий поклонник этой свободы, – заявляет Михаил Афанасьевич, – и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода. Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР”.

В письмах М. А. Булгакова властям звучат мысли о назначении писателя, уверенность в его праве открыто, честно выражать свои убеждения, неприятие “политических кульбитов” и приспособленчества в любом виде. В них явно прослеживается, везде – сквозь боль, отчаяние, резкость – стремление служить Отчизне, быть полезным своей стране: “Я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей – СССР, потому, что 11 лет черпал из нее”.

Говоря о собственных, глубоко личных писательских сложностях, Булгаков описывает климат страны, проясняет в письмах складывающуюся в двадцатые годы ситуацию, когда советская критика, по словам В. Ходасевича, находилась “накануне того, чтобы провозгласить вполне инквизиционное положение, в силу которого литература должна быть уничтожена, чтобы избавиться от греха, в котором она пребывала по самой своей природе”. Литература в эти годы переживала самый тяжелый, может быть, роковой период существования, который В. Ходасевич называет “эпохой литературного террора, когда любое слово есть повод для самых неожиданных обвинений”.

Если еще в начале 20-х годов могли рядом существовать такие разные произведения, как, например, “Конармия” И. Бабеля и “Голый год” Б. Пильняка, то теперь имеют право на существование книги, показывающие лишь положительные стороны жизни, а потому всякая сатира считается клеветой. “Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати, – писал Михаил Булгаков. – Она выражена с совершеннейшей ясностью в статье В. Блюма (N 6 “Лит. газ.”), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу: ВСЯКИЙ САТИРИК В СССР ПОСЯГАЕТ НА СОВЕТСКИЙ СТРОЙ”. В письмах дан литературный и политический портрет писателя, как выразился Михаил Афанасьевич. В них предстает перед нами человек чести и большого личного мужества, для которого “невозможность писать равносильна… погребению заживо”. “Во мне, – пишет М. А. Булгаков, – есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких”.

Булгаков оказывается, пожалуй, единственным, кто не следует слепо указаниям властям, творчество его индивидуально, отлично от других: “На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет.

Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя”. Писатель открыто говорит в письмах о своем призвании, о трагедии мастера, вынужденного молчать.

На литературном горизонте прояснений не было видно, душевное состояние М. А. Булгакова ухудшилось, не было сил и возможности работать, но он не сдавался, не выпускал пера из рук, продолжал творить, так как отказ от Профессии он считал малодушием: “Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий. А если настоящий замолчал – погибнет”.

Так, вся жизнь М. А. Булгакова была борьбой с властями, борьбой за возможность трудиться и творить.

Письма писателя позволяют увидеть его взгляд на острейшие общественные и литературные проблемы времени, критику рапповского вульгарно-социологического подхода к художественному творчеству. Все это определяет значение писем не только для понимания творчества писателя, но и для характеристики соответствующего периода развития советской литературы, для понимания сути конфликта между художником и властями в середине двадцатых годов.