Любовь к России в творчестве Бунина

Ни философские и исторические экскурсы и параллели не спасали. Бунин не мог отделаться от мыслей о России. Как бы далеко от нее он ни жил, Россия была неотторжимо от него.

Однако это была отодвинутая Россия, не та, что раньше начиналась за окном, выходящим в сад; она была и словно не была, все в ней стало под вопрос и испытание. В ответ на боль и сомнение в образе отодвинутой России стало яснее проступать то русское, что не могло исчезнуть и должно было идти из прошлого дальше. То, что он думал об этом сейчас и видел, запоминал раньше, встретилось.

Времена

сместились и охватили этот один большой образ с разных концов. “Была когда-то Россия,- стал писать он теперь с мрачной убежденностью, что вот, мол, и нет ее,- был снежный уездный городишко, была масленица – и был гимназистик Саша…

” (“Подснежник”). Или: “Давным-давно, тысячу лет тому назад, жил да был вместе со мной на Арбате…” (“Далекое”), и начинал рассказывать, что же было. И вдруг тысяча лет превращалась в два часа, от которых мы только что отошли, или пропали совсем, потому что читатель убеждался: то прекрасное, что Бунину удалось вскрыть под житейским течением в прошлом,

не прервалось и не закончилось – оно было знакомо, только не в тех формах, какие Бунин мог знать.

Иногда, под влиянием особо тяжелого чувства разрыва с родиной, Бунин приходил к настоящему сгущению времени, которое обращалось в тучу, откуда сверкали озаряющие молнии, хотя горизонт оставался беспросветен – как в рассказе 1929 года “Пингвины”. В этом рассказе можно наблюдать необыкновенный реализм в минуты мрака.

Говорится в нем о том, как потемневшая от горя душа его пробирается в покинутые места. “Началось с того, что мне стало опять тридцать лет,- я увидел и почувствовал себя именно в этой счастливой поре”. Какой поре? Этот вопрос тотчас же возникает у читателя.

Разве она была сама по себе,- эти тридцать лет другие, вмещающие то, что было до них и что ему удалось узнать потом. Но Бунин на такое понимание и рассчитывает.

Он едет мысленно в счастливое прибежище, на юг, туда, где бывал его светоч, Пушкин, и самый близкий из тех, кого он знал, Чехов, и где все для него теперь пусто, и тут, как бы вдогадку, появляется фраза: “Но ведь Пушкин давно умер…” Какой перерыв мысли: сто лет назад.

Но мы понимаем, для этого горя нет далекого удара, все здесь же; и действительно, перед нами еще свободней и стремительней сдвигаются расстояния и времена, естественно и незаметно – Крым, Кавказ; потому что здесь одно состояние, пролетевшее время, и юг, где он сам был когда-то полуденным и где ищет теперь смысла всего прожитого его память – настроение – мысль. Но сгущение времени далеко не всегда приводило во мрак. Напротив,- надо повторить это – Бунин стал видеть, ища надежды и опоры в отодвинутой им России, больше непрерывного и растущего, чем, может быть, раньше, когда оно казалось ему само собой разумеющимся и не нуждалось в утверждении.

Теперь, как бы освобожденные разлукой от застенчивости, у него вырвались слова, которых он раньше не произносил, держал про себя,- и вылились они ровно, свободно и прозрачно. Трудно представить себе, например, что-нибудь столь просветленное, как его “Косцы” (1921). Это рассказ тоже со взглядом издалека и на что-то само по себе будто и малозначительное: идут в березовом лесу пришлые на Орловщину рязанские косцы, косят и поют.

Но опять-таки Бунину удалось разглядеть в одном моменте безмерное и далекое, со всей Россией связанное; небольшое пространство заполнилось, и получился не рассказ, а светлое озеро, какой-то Светлояр, в котором отражается великий град.

Тем резче ложится траурная черта, повторяющая уже знакомые нам мотивы “конца”, гибели России: “Отказались от нас наши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссякли животворные ключи – и настал конец, предел Божьему прощению…”