Любовь и дружба для Лермонтова-поэта были понятиями священными

Любовь и дружба были для поэта понятиями священными, и он не мог простить нарушения клятвы любви, предательства Друга. В женщине Лермонтов любил свою мечту, “везде одну”. В то же время деятельная, огненная натура поэта не могла довольствоваться пассивной созерцательностью, тем, что Белинский называл “призрачно-идеальным”, довольствоваться “возвышающим обманом”.

Лермонтов с его обостренным восприятием действительности, “жаждой бытия”, не мог из жизни уходить в заоблачные выси. В реальности он искал соответствие своему

идеалу возвышенной любви.

Нелегко было женщинам понять поэта, его трудный характер, его вспышки, внезапные взрывы даже тогда, когда они любили его! Так было, по всей видимости, и с В. А. Лопухиной. Лермонтов казался ей “чудаком”, и она не прощала ему его “странности”. Все кончилось тем что В. А. Лопухина смирилась, послушала советов многоопытных родствепников и поггота но обычному пути, став женой посредственного ж пустого, но “положительного” человека, который мог обеспечить ей спокойную жизнь.

После, быть может, она страдала, но это уже не имело значения.

Известие о замужестве В.

А. Лопухиной потрясло Лермонтова до глубины души. Как

Трагически переживал он вероломство, видно из того, что он решился написать целую драму и изобразить историю этой любви так, чтобы действующие лица узнали себя. “Лица, изображенные мною, – писал Лермонтов в предисловии к драме “Странный человек”, – все взяты с природы, и я желал бы, чтоб они были узнаны”. Это была месть поэта. Но нелегко было поэту мстить горячо любимой женщине, и слова гнева и проклятья уступали место тихим молитвам любви.

Лермонтов, казалось, не хотел мириться с мыслью, что женщина, как бы ни была она одарена умом, возвышенной душой и чутким сердцем, отличается тем, что в ней особенно тонко сочетаются “земное” и “небесное”. Лермонтов открывал и воспевал именно поэтическое, идеальное начало в женщине. В. А. Лопухина, вероятно, обладала высокими душевными качествами.

Современники говорят о ней, как о женщине “милой”, “умной”, “восхитительной”. “Это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная”.

Быть может, особенность личности Лермонтова и заключается в том, что действительность ожесточила его, но не смогла убить в нем изначальную чистоту возвышенных душевных порывов. Поэт сохранил ее до конца своей недолгой жизни.

Много существенного могли бы дать для понимания личности поэта наши знания о последних годах его жизни, знание подлинных обстоятельств, предшествовавших дуэли, и обстоятельств самой дуэли, достоверные сведения о поведении лиц из ближайшего окружения Лермонтова в эти роковые дни. Но как раз этот период жизни поэта до сих пор остается наиболее запутанным и темным. А. И. Арнольди писал: “Мартынов молчит, а Басильчиков рассказывает в “Русском архиве” 1872 года о происшествии так, как оно сложилось людскою молвою”.

А то, что “сложилось людскою молвою”, за редким исключением, полностью соответствовало версии, распространяемой тем же Васильчиковым и другими заинтересованными лицами. Источник один и тот же. Никому из присутствовавших на дуэли нельзя доверять уже потому, что ни один из них не нашел в себе мужества сказать правду.

Более того, складывается такое впечатление, что каждый из них в той или иной степени, причастен к фальсификации фактов. То, чем мы сейчас располагаем, не позволяет восстановить многие существенные моменты дуэли. Невозможно, например, установить такой важный факт: присутствовал ли там, кроме известных нам четырех лиц, кто-либо со стороны?

Секунданты дали обет молчания. Но если кроме них были и другие свидетели дуэли, то возникает вопрос: неужели ни один из них, хотя бы позже, когда об этой можно было говорить, не отважился предать огласке то, что он знал о дуэли как очевидец? Затем, кто знал о предстоящей дуэли?

По одним данным, все хранилось в строжайшей тайне, по другим, о дуэли знали “многие, знали и власти”.

Уже сразу после дуэли некоторым современникам поэта было ясно, в каком направлении будут развиваться события. Достаточно хорошо осведомленное лицо, московский почт-директор А. Я. Булгаков, сообщая П. А. Вяземскому о том, что Васильчиков был одним из секундантов Лермонтова, писал 8 августа 1841 года: “Можно было предвидеть, что вину свалят на убитого, дабы облегчить наказание Мартынова и секундантов”.Так и случилось. Об этом красноречиво свидетельствует следственное дело.

Во вступительной статье В. С. Нечаевой к публикации следственного дела показана вся механика следствия, подробности, которые не оставляют и тени сомнения в том, что на организацию следствия и суда оказывалось давление “сверху”, что была заинтересованность в облегчении вины всех лиц, причастных к дуэли, в том числе и убийцы, что были созданы все условия для того, чтобы фальсифицировать факты. Арестованные имели полную возможность сообщаться и заранее сговариваться или списываться относительно того, что им следует показывать вовремя следствия. Сохранились две редакции ответов Мартынова на следствии – до и после получения соответствующих инструкций от Васильчикова и Глебова. “Сопоставление ответов, – писала В. С. Нечаева, – доказывает, что меньше всего можно искать в этих показаниях верного изображения действительности”.

Черновики Мартынова и письмо Васильчикова и Глебова к нему “свидетельствуют о крепкой круговой поруке между тремя участниками дуэли”. Суд и следствие располагали всеми данными, чтобы полностью раскрыть все темные стороны истории дуэли, но в этом никто не был заинтересован. Чиновники, которым было поручено следствие, знали, что окончательное решение остается за “высочайшей конфирмацией”, что их роль заключается в том, чтобы “помочь в подборе обстоятельств, облегчающих участь подсудимых, поскольку распоряжения, приходившие из Петербурга, явно свидетельствовали, в какую сторону направлен интерес Николая в данном деле”.