Литературные параллели: Лермонтов и Гоголь

Б. В. Нейману принадлежит верное наблюдение, что Лермонтов, так же как и Гоголь, обращается к образам города, точнее – к картинам петербургских захолустий, мрачных задворков блистательной столицы. “Лермонтов ощутимо пользуется приемами “натуральной живописи” при зарисовке дома и квартиры, где обитает чиновник Красинский”. Это описание по принципам отбора деталей и группировки их в цельную картину (а не по самим деталям в отдельности) близко ко многим аналогичным местам в петербургских повестях Гоголя: внимание обоих писателей

явно было направлено на тождественные или схожие явления быта, не случайно отражавшие тенденции общественно-политического развития страны, и угол зрения – сурово-критический – тоже совпадал.

Самое начало “Княгини Литовской”, то место, где сообщается, как молодой чиновник шел по Вознесенской улице, и где повествователь несколько раз сам прерывает себя попутными рассуждениями – отступлениями, а потом с помощью слова “итак” снова возвращается к основному рассказу, – это место в какой-то мере сближается с началом “Шинели”, где сбивчивость и прерывистость изложения с возвратами

к главному персонажу подчеркнута еще более. Совпадают отнюдь не слова (кроме таких, как “чиновник”, “департамент” или вводное “итак”), не отдельные элементы построения (у Гоголя фразы в данном случае короче, чем у Лермонтова, пользующегося здесь развернутыми сложноподчиненными предложениями), а самый принцип – создание образа рассказчика с ярко выраженными обиходно речевыми приметами, иронизирующего над своими действующими лицами или и над самим собой. Создание такого образа (который у Лермонтова не проведен последовательно через дальнейшее повествование, тогда как Гоголь не отступает от него) отвечало, несомненно, важным потребностям молодой реалистической прозы, искавшей нужного и удобного ей угла зрения на изображаемую натуру.

И самое совпадение между Лермонтовым и Гоголем, совпадение в нескольких аспектах – следствие того, что пути писателей скрестились в поисках лучших решений реалистической задачи.

Это вовсе не исключает существенных расхождений в других отношениях: герой повести Лермонтова – Печорин – вовсе не гоголевский, намечающаяся любовная тема совершенно далека от гоголевских сюжетов, а другой персонаж первого плана – Красинский – также непохож на жалких и забитых чиновников автора “Шинели” . И если принять в расчет огромную разницу в мировоззрении, в политических взглядах, в художественных предпосылках творчества обоих писателей, это оказывается более чем естественным. Сближение, совпадение в известных пределах должно быть признано результатом общности и е – которых идейных и художественных тенденций развития деятельности и Гоголя и Лермонтова.

Насколько сильным все же было в незаконченной повести Лермонтова предвосхищение не только будущего творчества Гоголя, но и некоторых мотивов в дальнейшем развитии русской реалистической прозы, говорит, например, следующее: в Красинском, которого оскорбил Печорин и который мечтает о мести, уже угадывается (пусть смутно) герой “Записок из подполья” Достоевского (где даже проходит тот же мотив мести офицеру, толкнувшему героя); угадываются в нем и другие персонажи Достоевского – тоже молодые честолюбцы-неудачники (вроде Иволгина из “Идиота”). А ведь и Достоевский, умерший в 1881 году, тоже не мог еще знать “Княгиню Литовскую”. Тем значительнее самый факт совпадения, поскольку он говорит о той широкой перспективе развития (в сторону социального и психологического романа), которая открывалась в незаконченной повести Лермонтова.

Если связь с Гоголем в повести ясно заметна, то другие связи в ней дают себя знать с гораздо меньшей определенностью. О соотношении с прозой Пушкина В. В. Виноградов замечает: “Гораздо труднее учесть и воспроизвести пушкинское начало в стиле “Княгини Литовской”. Пушкинский прозаический стиль здесь ощущается как та литературная основа, к которой восходит индивидуальное творчество Лермонтова, и вместе с тем как та художественная норма, к преодолению которой оно стремится.

Вообще отдельные части “Княгини Литовской” почти без остатка могут быть сведены к приемам пушкинской художественной прозы, к ее синтаксису и даже ее словарному строю. Но отпечаток иной индивидуальной экспрессии и идеологии очевиден и в этих частях. В них гораздо больше дробности, расчлененности и вместе с тем описательного психологизма.

Они менее динамичны и менее обобщены, чем пушкинская проза”. В. В. Виноградов иллюстрирует это наблюдение, сопоставляя отрывки из повести Лермонтова с соответствующими по ситуации отрывками из пушкинской прозы (чиновник Красинский у подъезда дома баронессы Р. в момент съезда гостей и Герман в “Пиковой даме” перед домом старой графини при таких же обстоятельствах; Печорин, умчавшийся на своем рысаке после того, как он сшиб чиновника, и гусар Минский в “Станционном смотрителе”, проносящийся в дрожках).

Важно при этом, однако, другое – соприкосновение Лермонтова как с Пушкиным, так и с Гоголем на основе общей идеологической тенденции – отрицательного отношения к “свету”, разоблачение его, критика его с демократической позиции. И отношение Лермонтова к современной ему светской повести, являющееся основной темой статьи М. А. Белкиной, оказывается прежде всего отталкиванием от нее: “Взявшись за роман из жизни современного светского общества, Лермонтов следует не за установившейся традицией светской повести, а, преодолев ее, творчески сближается с величайшими реалистами своего времени, Пушкиным и Гоголем…”

Если “Княгиня Литовская” осталась незавершенной, то основную причину этого следует, по-видимому, искать не в стилистической разнородности языка этой повести, а в необыкновенной стремительности движения творчества Лермонтова, восхождения его к новым вершинам. Эта стремительность и не позволяла, очевидно, продолжить начатое, если внутренние возможности творчества уже перерастали замысел и первоначально выбранные средства его осуществления.