Литературная пародия Гонгоры

Пародия, таким образом, перерастает в бурлеск, построенный на несоответствии вульгарного тона повествования его “высокому” содержанию. Свое обращение к бурлескной поэзии Гонгора демонстрирует в стихотворении “Сейчас, когда выдалась свободная минутка…” (1585). Он сравнивает свою поэзию с бандурией, примитивным народным музыкальным инструментом. “Я бы взялся и за более благородный инструмент, но его, увы, никто не хочет слушать”.

Ведь “нынче правде не верят, издевка нынче в моде,- ведь мир впадает в детство, как всякий,

кто стареет”. Эти слова звучат лишь зачином для иронического рассказа о мирной жизни и любовных утехах рассказчика до той поры, пока Амур не пронзил ему сердце стрелой; далее повествуется о муках влюбленного и о конечном позорном изгнании бога любви.

Этот последний эпизод кощунственно пародирует отлучение от церкви: “Прости мне мою камилавку, не вымещай на ней своей ярости. Церковь на этот раз мне пригодится; гляди-ка и отлучим тебя… Куриные у тебя крылья, отправляйся-ка поскорее к шлюхам”.

Как и в творчестве некоторых позднеренессансных художников (Сервантеса, например), в произведениях Гонгоры

взаимодействуют два плана: реальный и идеальный. Однако у Сервантеса, по крайней мере в “Назидательных новеллах”, и реальное и идеальное начало существуют в действительности, идеальное начало иногда реализуется в жизни, придавая реальному плану гармонию и обеспечивая счастье человека. У Гонгоры же реальный план всегда отражает безобразную действительность, а идеальный – “навязываемую” ей красивую неправду.

Поэтому вторжение идеального начала в реальное (в данном случае Амура в бесхитростную жизнь человека) рассматривается как одна из первопричин человеческих бед; идеальное при этом обречено на поражение. Бурлеск разоблачает и отвергает ренессансно-гуманистическую утопию.

Это не значит, однако, что Гонгора противопоставляет утопии реальность как нечто позитивное. В том-то и состояла трагедия поэта, что для него одинаково неприемлемы и идеальное, и реальное; всякая реальность отвратительна. Отрицание и критика реальности в ряде бурлескных стихотворений обретают социальное звучание. Особенно отчетливо социально-критическая тема звучит в нескольких циклах стихотворений, посвященных испанской столице и создававшихся с конца 1580-х годов и до 1610 г. В одном из стихотворений герой, привыкший к полноводным рекам Андалусии, дивится на пересохшую столичную речку Мансанарес.

Однажды ему показалось, что воды в реке за ночь прибавилось.

Что же случилось? “Что привело вчера к беде, сегодня ж возродило славу? ” И река отвечает: “Один осел вчера напился, другой – сегодня помочился”. О том, что за этой издевкой скрывается нечто большее, чем насмешка над неказистой столичной речушкой, свидетельствует упоминание в стихотворении о тогда еще новом, построенном по приказу Филиппа II, помпезном Сеговийском мосте, показное величие которого выглядит особенно нелепо на фоне жалкой реки, через которую он переброшен. Несоответствие между Сеговийским мостом и протекающим под ним Мансанаресом становится как бы аллегорией разрыва между претензиями официальной Испании и печальной реальностью, между недавним величием Испанской империи и ее нынешним бессилием.

Та же развернутая метафора лежит в основе сонета “Сеньор дон Сеговийский мост” (1610).

Наиболее обобщенную характеристику социальной действительности Испании поэт дает в знаменитом сатирическом стихотворении “Деньги – это все” (1601), в котором он утверждает: “Все продается в наше время, все равняют деньги…” Гонгора не может принять мира, в котором всевластным господином стали деньги. И единственное убежище, где можно укрыться от реальности, по его мнению,- это эстетическая утопия, которую он творит в своих поздних поэмах.

Путь, пройденный поэтом до того, как он обратился к утопии, особенно наглядно демонстрируется эволюцией в его творчестве темы несчастной любви. Сначала эта тема предстает в пародийном свете.

Затем она освобождается от лирического, личного и переносится на мифологический материал: таковы романсы о Пираме и Фисбе, о Геро и Леандре. Здесь эта тема приобретает трагическое звучание, но по-прежнему излагается языком бурлеска: трагическое проступает сквозь гримасу смеха. Наконец, эта же тема истолковывается глубоко трагически и серьезно в “Предании о Полифеме и Галатее”. Легенда о несчастной любви уродливого циклопа Полифема к прекрасной нимфе Галатее, впервые изложенная в “Одиссее”, трактуется в поэме Гонгоры традиционно.

Новаторство поэта обнаруживается в виртуозном мастерстве, с каким он использует звук, цвет, все возможности языка для передачи чувств и переживаний персонажей, красок окружающей их природы.

Вся поэма построена на контрастном столкновении двух миров – мира Галатеи, залитого светом, многокрасочного, ясного и радостного мира красоты, и мира Полифема, мрачного, уродливого и темного. Эта антитеза возникает из столкновения двух звуковых потоков – звонкого и чистого, когда речь идет о Нимфе, и глухого, тревожного в строфах, посвященных циклопу; из противопоставления “высоких” метафор первого ряда и “снижающих”, “вульгаризирующих” сравниваемый объект метафор второго ряда (пещера Полифема, например, называется “ужасающим зевком земли”, а скала, закрывающая вход в нее, кляпом во рту пещеры). Этой же цели стилистически раскрасить и противопоставить мир реальности и мир мечты служат и синтаксическая инверсия, и неологизмы, и многие другие выразительные средства языка поэмы.

Все эти приемы Гонгора доводит до совершенства в самой “трудной” и самой известной поэме “Одиночества” (или “Уединения”), оставшейся незаконченной: из задуманных поэтом четырех частей написаны только две.