Лирическое “я” – сущность или мнимость?

Какая степень подлинности заключена в лирическом “я”, когда поэт произносит свое суждение о мире? И почему это “я” для поэта “мало”?

Вот известный эпизод. Пушкин, заметив, что его любимую сосну обступили молодые деревца, произносит: “Здравствуй, племя младое, незнакомое!” Ему не свойственно роптать на жизненный закон. Глядя на младенца, он без горечи скажет: “Мне время тлеть, тебе – цвести”.

Это в стихах. В письме же из Михайловского о той же встрече с молодой порослью поэт написал: “Как досадно!”

Это

раздвоение когда-то поразило меня. Лирический герой стихов полон доброжелательства к миру, принимает его Порядок (“Благословен и день забот, благословен и тьмы приход”). Ему весело думать о внуке, который услышит “приветный шум” поднявшейся рощи…

Его радует их связь: “И обо мне вспомянет”. А автор письма снедаем ревностью, что не будет ни его, ни милой его сердцу картины. Будет шуметь иная роща, и будут проходить мимо нее иные люди. “Досадно!”

Перед нами как будто две личности. Одна – живой человек Александр Сергеевич, другая – лирический герой, в котором человеческое “я”

почему-то воплотилось неадекватно.

С детских лет мы привыкаем отождествлять поэтическое и человеческое “я”. “Пушкин любил няню” – и вот строки… “Он очень любил осень” – и тут же картинка. “Поэты умели видеть красоту природы” – и мы пишем Сочинения “Лето”, “Осень”, “Зима”. Кажется, так естественно: снежинки или золотые листики сначала сыплются с неба, с деревьев. Потом они зеркально сыплются в стихах…

Такое представление навсегда остается у взрослых людей.

Да и как не верить поэту, если он сердечно восклицает: “Я так люблю Татьяну милую мою!”?
– Не мог он ее любить – ее никогда не было.
– Ну, любил “ту, с которой образован Татьяны милой идеал”.
– Ту он тоже выдумал… Она образ его грезы.
– Совсем конфуз. Что-то же все-таки было?

А было много всего: горестные заблуждения и сказочные сны. В уме “теснится тяжких дум избыток”. Все это рвется наружу, жаждет быть высказанным.

Какую мысль считать истинной, если поэт слышит в себе разноголосицу звуков и спорящих сознаний?

Невозможность адекватно передать свои ощущения в слове порождает и тютчевское “молчи… таи”, и мандельштамовское “Слово, в музыку вернись!”, и лермонтовское тяготение к невыразимым звукам, значение которых “темно иль ничтожно”.

По признанию Ахматовой, она ждет, когда в ее сознании явится “один, все победивший звук”. Чтобы рассказать о рождении слова, ей требуется описать раскаты грома, бой часов и стоны, а Маяковский о том же скажет: “тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения”. Пушкину для передачи подобного состояния понадобились корабль, матросы и надутые паруса.

На чем же сосредоточен поэт, когда нерожденные строки “нахлынут горлом”? “Мы можем осмелиться говорить на языке, который не разлучает нас с реальностью, переводя все наше внимание на себя, на свою бесконечную саморефлексию”