Лирический перелом в поэзии Бориса Корнилова и Павла Васильева

Эти два поэта, вероятно, яснее всего обозначили лирическое перепутье времени, его промежуточность.
Борис Корнилов написал поэму “Триполье” (1933) о борьбе комсомольцев с кулачеством (с “зелеными”, по тогдашней терминологии, имевшей совершенно иной смысл, чем сейчас), поэму, близкую “Комсомолии” (1923) А. Безыменского. П. Васильев, беззастенчиво обвиненный в 30-е гг. в “поэтизации кулачьего быта”, создал фольклорно-историческую поэму “Соляной бунт” (1934), где показал протест казака Григория Босого, не пожелавшего быть карателем.

Это же поклонение революции – правда, несколько заданное, самопринудительное – было и в его первой поэме “Песня о гибели казачьего войска” (1928-1932).

В действительности он был влюблен в свой край – Семиречье, в обрядовые, колыбельные, походные песни казачества.
В одном из лучших стихотворений П. Васильева “Стихи в честь Натальи” героиня уже не просто выходит, как Катюша, на берег крутой, а шествует, священнодействует, одухотворяет пространство. Наталья наделена почти рубенсовской красотой, неистощимым природным оптимизмом, величием воскресшей после Смуты России. “Откуда”

она идет, эта с важной походкой казачка (а может быть, и рязанская Мадонна, и кустодиевская Венера?) Павла Васильева? Откуда улыбка этой “прелести” и “павы” (“губ углы приподняты немного: вот где помещается душа”)? Эта Наталья пришла “издалека”: из страны Алексея Кольцова, народных песен, Некрасова (“Есть женщины в русских селеньях…”), минуя целые десятилетия разрухи (“трухи”) душ, вырождения, унижения красоты, надрыва традиции:
Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Так идет, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
Подлинное обретение свободы Борисом Корниловым, движение “вперед без оглядки”, в таких раскованных, разговорно-беседных стихах, как “Качка на Каспийском море” (1930), “Песня о встречном” (1932), “Соловьиха” (1934). Это самоосвобождение свершилось без притворства, задорно, предельно естественно. Вновь, как у Исаковского, в центре – деревенские пейзажи, обычные зазывания любимой на свидание, шутейно-лукавый монолог героя, пародирующего отчасти и казенный словоряд. Как неспешно, без лихорадки возникает этот диалог:
У меня к тебе дела такого рода,
Что уйдет на разговоры вечер весь, –
Затвори свои тесовые ворота
И плотней холстиной окна занавесь.
Чтобы шли подруги мимо,
Парни мимо
И гадали бы и пели бы, скорбя:
– Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя…
He “очень скучно”, но именно “больно скучно”: в этой сдержанности, прозаизме собеседования, лукавстве (“уйдет на разговоры вечер весь”) скрыто ощущение прочности бытия, просторности его. Все – здесь, и все – теперь…
Подлинный центр стихотворения – о свидании, о счастье, безмятежно-полном, даже озорном (“постелю тебе пиджак на луговину довоенного и тонкого сукна”) – в картине природы, в жизни соминого омута, где “вода – зеленая, живая – мимо заводей несется напролом”, где “щука – младшая сестрица крокодилу – неживая возле берега стоит”. Никакого братства больших могил нет в окрестностях этого мира.
Весьма любопытным явлением в поэзии и П. Васильева, и Б. Корнилова, и А. Прокофьева, и Я. Смелякова 30-х гг. стало явное переосмысление сквозного образа поэзии 1917-1920-х гг., образа “ветра”, “бури”, “урагана” и т. п. He только в известнейшей песне В. И. Лебедева-Кумача “Веселый ветер” (1937), где ветер – попутчик, советчик, соавтор душевных состояний, творец “весенних песен земли”, поющий “про мускулы стальные, про радость боевых побед”, свершилось это переосмысление.
Александр Прокофьев в известнейшем стихотворении “Товарищ” (1930), не боясь никого напугать, обещает: “Я песней как ветром наполню страну…” Ему хочется жить в потоке, в лавине, в стихийном братстве, его радуют люди, идущие напролом сквозь опасности: “Мы старую дружбу ломаем как хлеб! И ветер – лавиной, и песня – лавиной… Тебе – половина, и мне – половина”.
Этот ветер, эти лавины (вспомним страшные конные лавы с саблями, криком “Даешь!”) как бы потеряли всякую разрушительную силу древних стихий, зловещий смысл. Ho сохранили свою мощь, свежесть, обрели созидательный смысл.