Крушение романтического монархизма в романе “Тихий Дон” Шолохова М. А

Одним из центральных эпизодов “Тихого Дона” и ключевых моментов в судьбе Евгения Листницкого, сквозного героя романа, появляющегося в 1-й книге (гл. VIII) в эпизоде скачек и исчезающего после полного краха белого движения, после призрачной женитьбы на “тургеневской девушке” (вдове погибшего друга), стала изумительная по словесной пластике сцена в Могилеве, в ставке царя Николая II после его отречения. Среди разноголосицы современных мнений о Николае II – от попыток канонизации его как почти святого, всем пожертвовавшего во имя блага

России, взошедшего на Голгофу во имя ее покоя, до критики царя как “профнепригодного”, бросившего корабль в канун шторма, – и ныне выделяется сцена в “Тихом Доне” как пролог последующей трагедии.
Евгений Листницкий видит, как уезжает из ставки император. Он уезжает в полном смысле слова в небытие. Ощущение бессилия, обреченности разлито во всем:
“Обуглившееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи. Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей.

В глазах его падала от края черной папахи

царская рука, в ушах звенел бесшумный холостой ход отъезжающей машины и унизительное безмолвие толпы, молчанием провожавшей последнего императора”.
Как превосходно говорит о бессилии, убивающем волю к защите царя, власть присяги, эта парадоксальная подробность: “В ушах звенел бесшумный ход… и унизительное безмолвие”! Еще будет ледовый поход монархистов на Екатеринодар, гибель Корнилова, но тень смерти – недалекой и ужасной – уже нависла над императором. Шолохов разрушает старый миф о том, что казачество – это опричнина, опора царизма. Увы, эти дети природы, до поры охранявшиеся общим порядком, имевшие право на беспечность, наивность, растерялись.

Никто не знал, как же себя вести, как бороться с обманом.
Состояние недоумения, какой-то детской обиды на злой рок истории, подсунувшей России в трудный час слабохарактерного царя (“Царек-то у нас хреновый – нечего греха таить. Папаша ихний был потверже”, – говорит казак Чубатый), сопровождает народное сознание. И разрушить его никаким энтузиазмом рыцарей ледового похода невозможно. “Обуглившееся лицо”, “фиолетовые оттенки”, “бледный лоб”, “падающая рука” Николая II после приветствия в вышеприведенной сцене – это чудо в изображении именно бессилия идеи монархизма.

Кстати говоря, даже лексически этот шолоховский текст, выражение безволия и обреченности царя, но одновременно и паралича разума толпы, утраты индивидуального сострадания к венценосному страдальцу, совпадает частично с текстами, написанными об этом же русском эпизоде в эмиграции Г. Ивановым (1894-1958). Он писал о падении двуглавого орла самодержавия так:
Овеянный тускнеющею славой
В кольце невежд, святошей и пройдох,
He в битве изнемог орел двуглавый,
А жутко, унизительно издох.
Шолохов первый оценил трагическую глубину этого мгновения. Лишь один Листницкий пробует разорвать кольцо унизительного рабского безмолвия казаков, их слепого соглашательства с нынешней бедой царя (а завтрашней – своей). Отметим, что и в другом известном восьмистишии Г. Иванова о той же ситуации есть масса совпадений, лексических и интонационных, с монументальной, немыслимой в прозе 20-х гг. зарисовкой Шолохова. Напомним эти строки:
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно.
Какие печальные лица
И как это было давно!
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны!..
“Бледный лоб” императора, оттененный “черным полукругом папахи”, у Шолохова перешел в маску у Г. Иванова, в “безнадежную бледность” смертников подвала. Под серой тужуркой царя, на которой висит эмалевый Георгиевский крест – любимая народная награда, как будто нет тела, тем более нет воли к борьбе. Как и у Шолохова, в восьмистишии Г. Иванова нет поэтичных метафор, оно напоминает бесстрастный каталог, опись.

В нем нет и верноподданнической монархической “слезы”, как и у Шолохова, прозорливо предугадавшего и эти мотивы русской эмигрантской поэзии.