Кризис декадентских направлений в критике
Вступление пролетариата и марксистов на историческую арену русского освободительного движения породило глубокий кризис буржуазной идеологии и всех течений, которые ее тогда представляли в России. Несмотря на упоение некоторыми свободами, проблесками демократии в стране, которые удавалось отвоевывать у царизма грозным выступлением масс, в сущности буржуазная идеология переживала глубокий кризис.
С большими претензиями на пересмотр демократических традиций выступил Н. Минский в статье “Старинный спор” (1884), а затем в книге “При
Л. Флек-сера) под названием “Русские критики” (1896).
Волынский декларировал свое полное отрешение от “политики”. Он заявлял, что “истинная критика” не может гнаться за минутным “содержанием”, она должна иметь дело с “вечными ценностями”. Критика “должна следить за тем, как поэтическая идея, возникнув
Напрасно он старался противопоставлять их друг другу.
Г. В. Плеханов написал на книгу Волынского блестящую, полную иронии статью “Судьбы русской критики”. Он показал, что кроется за фразами автора о “дуновении вечных идеалов”, о “вдохновениях свыше”. “Его теоретическая философия,- писал Плеханов,- сводится к совершенно бессодержательным фразам, его практическая философия есть не более как чрезвычайно плохая пародия на нашу “субъективную социологию”.
Попытка Волынского возвыситься над категориями социального детерминизма и уйти в область “высших философских начал” приводила к жалкой декламации, обесцениванию подлинного содержания творчества и заслуг классиков русской критики. Добролюбов якобы “не знал никаких широких увлечений с кипением всех чувств”, тогда как статьи Белинского были “облиты светом внутреннего пожара”. Но ни тот ни другой критик, по мнению Волынского, все же не обнаружил “самобытного философского таланта”, такого, какой был, например, у пресловутого Юркевича.
Пафос поэзии Пушкина, говорил Волынский, не в том, в чем его видел Белинский. Пушкин не реалист, не социальный писатель, а певец широкого размаха русской души, любви и грусти, глубоко спрятанного религиозного чувства. Остался для Белинского “невыясненным” и Лермонтов, не разгадал он и пафоса творчества Гоголя.
Из подобных заявлений и состояла, по существу, вся книга Волынского.
В несколько более усложненном виде идеи модернистского разложения проводил В. Розанов. Он вызывающе выступал со своими статьями. С ним, парадоксалистом, автором книг “Уединенное” (1912), “Опавшие листья” (1913, 1915), спорили Горький, Михайловский, Луначарский, М. Протопопов, Андреевич (Е.
А. Соловьев) и даже “свои” – Мережковский, Н. Минский, А. Белый.
В статьях, озаглавленных “Почему мы отказываемся от “наследства 60-70-х годов?”, “В чем главный недостаток “наследства 60-70-х годов?”, Розанов прямо говорил, что дети имеют право отрицать отцов, что “смена зеленого убора” – закон жизни, что мы ищем “другой правды”. Прошлые поколения верили в торжество разумных, демократических начал общественной жизни, а Розанов в них уже не верил. В статье “Три момента в развитии русской критики” Розанов считал, что не Белинский и не Добролюбов, а Ап.
Григорьев и Н. Страхов являются ее подлинными представителями и выразителями. Розанова привлекали “поздние фазы славянофильства”, а не демократические течения в России. В книге “Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского” (1906) Розанов истолковал идеалы автора “Братьев Карамазовых” как “жажду земного бессмертия”.
Розанову было важно доказать, что “человеческое существо иррационально”, только религия и страдание облагораживают его.
Шумно и скандально обсуждалась в то время теория “интуитивной критики” Ю. Айхенвальда. В издававшейся пять раз книге “Силуэты русских писателей” (первое изд. появилось в 1906-1910 гг.) Айхенвальд собрал в подобие некой теории буквально все, что до него говорили различные критики-субъективисты. Со всеми видами ненавистного ему детерминизма Айхенвальд ведет борьбу, ратуя за полное раскрепощение личности художника, ибо она есть “сама по себе ценность”.
Силуэты писателей набросаны импрессионистски, без учета конкретно-исторической обстановки и лишь во внешней хронологической последовательности от Батюшкова до Чехова.
Программный характер имело введение к книге “Теоретические предпосылки”. Остановимся на нем подробнее – оно характерно для Айхенвальда и всего декадентского направления в критике.
Эстетика как наука невозможна, писал Айхенвальд. Нельзя выработать объективный критерий для отбора материала, нельзя знать, что изучать, о чем говорить. Нет мерила и для определения таланта, гения. В своем субъективизме Айхенвальд был особенно близок к Шопенгауэру, сочинения которого перевел на русский язык.
Он говорил, что Тэн и Брюнетьер хотели создать науку о литературе по образцу естествознания, но ничего у них не вышло. Они изучали влияние на поэта расы, среды, момента, но забывали о самом творце-художнике, на которого распространяются все эти влияния. Культурно-историческая школа много толкует об эпохе, времени, связях писателя с определенной культурой.
Но что такое эпоха, культура, связи? Все эти понятия относительны. “Особенно роковую неудачу в попытке объяснения литературы,- отмечал Айхенвальд,- терпит классовая точка зрения, исторический материализм”. Писатель вовсе не “продукт” общества, он не во власти чужого, а сам по себе.
Он продолжает дело бога, его творчество сплетается с творчеством вселенной. Детерминисты считают это иллюзией, но откуда сама эта возможность иллюзии? Ведь мы вечно находимся у нее в плену.
Литература вовсе не “зеркало” действительности: “писатель своим современникам не современник, своим землякам не земляк”2. Писатель живет всегда и везде.
Главное в литературе – иррациональная сила талантливой личности. Нет направлений, есть только писатели. Сколько писателей, столько и направлений.
Только личность и ее воля – факт, все остальное сомнительно.
Для понимания писателя совсем не обязательно знать его эпоху, даже его биографию, важно знать только то, что дает его произведение. Только связь с вечным, а не с временным определяет истинную силу писателя.
Айхенвальд ловко группирует факты, скользит по их поверхности, ему важно не вникнуть в их сущность, а создать определенное, выгодное для себя впечатление. Он собирает всевозможные обвинения против “реальной критики”, ее действительные и мнимые промахи, лишь бы сокрушить ее в главном – в глубокой вере, что искусство – зеркало действительности и могучее средство критики существующего.
Он приписывает Чернышевскому грубый утилитаризм, которого на самом деле не было.
Что же взамен детерминизма и исторического материализма предлагал Айхенвальд? Немногое, очень старое и знакомое: полный субъективный произвол.
“Гораздо естественнее,-писал Айхенвальд,- метод имманентный, когда исследователь художественному творению органически сопричащается и всегда держится внутри, а не вне его. Метод имманентной критики… берет у писателя то, что писатель дает, и судит его, как хотел Пушкин, по его собственным законам, остается в его собственной державе”.
Айхенвальд без оснований пытался опереться на Пушкина. Пушкин призывал принимать в соображение намерения писателя и не судить его произвольно, но Пушкин вовсе не считал, что писатель должен быть оторван от эпохи, от социальной жизни, и критик должен всецело оставаться в “его державе”. Пушкин считал критику наукой открывать красоты и недостатки произведений, наукой, основанной на знании образцов, правил, прислушивающейся ко всем живым голосам современности.
Силуэт Белинского, набросанный в третьей части книги Айхенвальда, вызвал бурю негодования и протестов со стороны честной и прогрессивно настроенной литературной общественности. Против уничижения Белинского, его развенчания, которые пытался провести Айхенвальд (что также было отражением его “веховского” духа), выступили П. Н. Сакулин, Н. Л. Бродский, В. Чешихин-Ветринский, А. Дерман, Е. Ляцкий и другие. Сакулин, например, указывал, что место Белинского “давно уже определено нелицеприятным судом истории: его имя свято.
Давно уже Белинский находится за чертою досягаемости”.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...