Критические выступления Аксакова

Константин Аксаков по справедливости считался “передовым бойцом славянофильства” (С. А. Венгеров). Запомнилась современникам его юношеская дружба с Белинским по кружку Станкевича и затем резкий разрыв с ним.

Особенно ожесточенное столкновение между ними произошло в 1842 году по поводу “Мертвых душ”.

Аксаков написал на выход “Мертвых душ” брошюру “Несколько слов о поэме Гоголя “Похождения Чичикова, или Мертвые души” (1842). Белинский, также откликнувшийся (в “Отечественных записках”) на произведение Гоголя,

затем написал полную недоумений рецензию на брошюру Аксакова. Аксаков ответил Белинскому в статье “Объяснение по поводу поэмы Гоголя “Похождения Чичикова, или Мертвые души” (“Москвитянин”).

Белинский, в свою очередь, написал беспощадный разбор ответа Аксакова в статье под названием “Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя “Похождения Чичикова, или Мертвые души”.

Затушевывая значение реализма и сатиры в произведении Гоголя, Аксаков сосредоточился на подтексте произведения, его жанровом обозначении как “поэмы”, на пророческих посулах писателя изобразить отрадные

картины русской жизни. Аксаков выстроил целую концепцию, в которой, по существу, Гоголь объявлялся Гомером русского общества, а пафос его произведения усматривался не в отрицании существующей действительности, а в ее утверждении. Аксаков явно хотел приспособить Гоголя к славянофильской доктрине, т. е. превратить его в певца “положительных начал”, “светлой стороны” действительности.

Гомеровский эпос в последующей истории европейских литератур утратил свои важные черты и обмельчал, “снизошел эпос до романов и, наконец, до крайней степени своего унижения, до французской повести”. И вдруг, продолжает Аксаков, возникает эпос со всею глубиною и простым величием, как у древних – является “поэма” Гоголя. Тот же глубокопроникающий и всевидящий эпический взор, то же всеобъемлющее эпическое созерцание. Напрасно затем в полемике Аксаков доказывал, что у него нет прямого уподобления Гоголя Гомеру.

Оно есть, и оно очень закономерно для славянофилов. Недаром они рекламировали в 40-х годах перевод Жуковским “Одиссеи” Гомера, якобы имеющий значение здорового противовеса современной, погрязшей в критицизме “натуральной школе”.

Аксаков указывал на внутреннее свойство таланта самого Гоголя, стремящегося связывать в стройные гармонические картины все впечатления от русской жизни. Мы знаем, что такое субъективное стремление у Гоголя было и, отвлеченно говоря, славянофильская критика правильно на него указывала. Но это наблюдение тут же обесценивалось ими начисто, поскольку такое “единство” или такая “эпическая гармоничность” таланта Гоголя были призваны в их глазах уничтожить Гоголя-реалиста.

Эпичность убивала в Гоголе сатирика – обличителя жизни. Аксаков готов отыскивать “человеческие движения” в Коробочке, Манилове, Собакевиче и тем самым облагородить их как временно заблудившихся людей. Носителями русской субстанции оказывались примитивные крепостные люди, Селифан и Петрушка.

Белинский высмеивал все эти натяжки и стремления уподобить героев “Мертвых душ” героям Гомера. По заданной самим же Аксаковым логике Белинский с сарказмом провел напрашивающиеся параллели между героями: “Если так, то, конечно, почему бы Чичикову не быть Ахиллом русской “Илиады”, Собакевичу – Аяксом неистовым (особенно во время обеда), Манилову – Александром Парисом, Плюшкину – Нестором, Селифану – Автомедоном, полицеймейстеру, отцу и благодетелю города,- Агамемноном, а квартальному с приятным румянцем и в лакированных ботфортах – Гермесом?..”.

Славянофилы всегда претендовали на особенное, как им казалось, наиболее глубокое понимание Гоголя. Они подчеркивали, что знают Гоголя “изнутри”, видят за маской юмориста и сатирика того, “второго” Гоголя, который ускользает от взгляда непосвященных и является истинным. Белинский, видевший в Гоголе главное, т. е. реалиста, действительно, до выхода “Мертвых душ” и даже, точнее, до полемики с К – Аксаковым не задавался вопросом о “двойственности” Гоголя и оставлял в тени проповеднические “замашки” писателя.

Правда, уже “Рим”, как показывает его письмо к Гоголю от 20 апреля 1842 года, т. е. за месяц до выхода в свет “Мертвых душ”, насторожил Белинского – он пожелал писателю “душевной ясности”. Добавим еще, что только Чернышевский позднее, опираясь на опубликованные письма и второй том “Мертвых душ”, глубоко разобрался в противоречиях Гоголя. Но славянофилы тут ни причем, они с самого начала упускали главное – отрицали социальное значение и реализм творчества Гоголя.

Они придавали решающее значение тому внутреннему стремлению воспеть “несметные богатства” духа русского, которое было у Гоголя.

Чтобы сопоставление Гоголя с Гомером выглядело не слишком одиозным, Аксаков выдумал сходство между ними еще “по акту создания”. Заодно на равную ногу поставил он с ними и Шекспира. Но что такое “акт создания”, “акт творчества”?

Это надуманная, чисто априорная категория, цель которой – запутать вопрос. Кто и как измерит этот акт? Белинский предлагал вернуться к категории содержания: оно-то, содержание, и должно быть исходным материалом при сравнении одного поэта с другим.

Но уже было доказано, что у Гоголя нет ничего общего с Гомером в области содержания.

В разгар нового тура полемики славянофилов с “натуральной школой” в 1847 году Аксаков выступил с “Тремя критическими статьями” в “Московском литературном и ученом сборнике” под псевдонимом “Имрек”.

Аксаков подверг критическому разбору “Петербурский сборник”, изданный Некрасовым. Предвзятость мнений сквозит у Аксакова в каждом абзаце. Роман Достоевского “Бедные люди” назван произведением подражательным по отношению к Гоголю, “не художественным”, “лишенным искренности”, испорченным филантропической тенденцией.

Впечатление от романа “Бедные люди”, говорит Аксаков, “тяжелое”, Достоевский “не художник и не будет им”.

Аксаков начинал выискивать трещины у “натуральной школы”. Может быть, по личным московским салонным симпатиям, еще не разобравшись в истинном духе его мыслей, Аксаков весьма доброжелательно отзывался об Искандере (Герцене), авторе “Капризов и раздумья”. Да и сама эта вещь еще не выдавала вполне антиславянофильства Герцена.

Разруганный за “Помещика” Тургенев также был обласкан Аксаковым в специальном примечании, в котором он откликался на появление в “Современнике” рассказа “Хорь и Калиныч”. “Вот что значит прикоснуться к земле и к народу! – восклицал по-своему довольный этим рассказом Аксаков,- в миг дается сила!.. Дай Бог Тургеневу продолжать по этой дороге”. Аксаков тщетно хотел приблизить народные рассказы Тургенева к славянофильству.

О статье Белинского “Мысли и заметки о русской литературе”, помещенной в “Петербургском сборнике”, Аксаков отозвался неприязненно, но в развернутую полемику вступать побоялся. Он отметил только противоречие у Белинского: прежде критик говорил о непереводимости чрезвычайно оригинального стиля Гоголя на иностранные языки, а теперь радовался, что Гоголя перевели во Франции. Обрадовало Аксакова другое высказывание Белинского – о том, что в будущем Россия, кроме “победоносного меча”, положит на весы европейской жизни еще и “русскую мысль”.

Но это высказывание у Белинского имело совсем другое значение, чем славянофильские упования на особую миссию России, их толки об обособленной от всего мира “русской мысли”, “русской науке”. Белинский говорил о другом: о способности России внести свой вклад в духовную сокровищницу человечества.

В критическом методе Аксакова чувствовались следы изучения диалектики; он, как и ранний Белинский, сначала выводил явление “отвлеченно”, а потом “прилагал” теорию к фактам. В отличие от И. Киреевского, любившего в диалектике момент покоя, Аксаков любил момент движения, он считал, что “односторонность есть рычаг истории”, т. е., как сказал бы Белинский, “идея отрицания”, “борьба противоположностей” есть рычаг истории. Такой метод Аксаков применил в своей монографии “М.

В. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка”, защищенной в 1847 году в качестве магистерской диссертации. Здесь метод вступал даже в противоречие с доктриной. Ведь, согласно славянофилам, реформы Петра I исказили русскую народность. Следовательно, и Ломоносов, введший по немецкому образцу новое стихосложение в России, начавший писать придворные оды, направил русскую литературу по ложному пути.

Но Аксаков пытается сначала выстроить диалектическую “триаду” и в ее свете оценить роль Ломоносова. По этой триаде реформы Петра I, при всей их односторонности, были исторически “необходимым моментом” развития России. И “явление Ломоносова в нашей литературе есть также необходимый момент”.