Краткое содержание повести “Египетские ночи” Пушкина А. С

“Чарский был один из коренных жителей Петербурга. Ему не было еще тридцати лет; он не был женат; служба не обременяла его. Покойный дядя его, бывший виц-губернатором в хорошее время, оставил ему порядочное имение.

Жизнь его могла быть очень приятна; но он имел несчастие писать и печатать стихи. В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем”.
Чарский не любил, когда его считали сочинителем.
“Чарский был в отчаянии, если кто-нибудь из светских его друзей заставал его с пером в руках… Однако ж он был поэт и страсть его

была неодолима; когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете, и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие. Остальное время он гулял, чинясь и притворяясь и слыша поминутно славный вопрос: не написали ли вы чего-нибудь новенького?”
Однажды утром, когда Чарский пишет стихи, к нему приходит незнакомец лет тридцати, высокий и худощавый. Его платье и внешность в целом были таковы, что “встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в обществе – за политического заговорщика; в передней – за шарлатана, торгующего элексирами и мышьяком”.
Чарский не слишком гостеприимно интересуется, кто незнакомец таков и что ему нужно. Тот поясняет, что он “неаполитанский художник”, и, назвав Чарского собратом по творчеству, просит “вспоможения” и одолжения ввести в дома, в которые тот имеет доступ.
Чарский злится на то, что его сочли поэтом, прибавляет, что “звания поэтов у нас не существует”, что “наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа”, что “поэты не ходят пешком из дому в дом выпрашивая себе вспоможения”.
Уже собираясь уходить, итальянец говорит, что он импровизатор. Это в корне меняет отношение к нему Чарского. Он протягивает ему руку и в тот же вечер поехал за него хлопотать.
На другой день Чарский пришел в трактир, где остановился итальянец. Он сообщает импровизатору, что некая княгиня дает ему свою залу: “вчера на рауте я успел завербовать половину Петербурга; печатайте билеты и объявления. Ручаюсь вам, если не за триумф, то по крайней мере за барыш…” В благодарность итальянец предложил выслушать Чарскому импровизацию.

Тот удивляется, как он может обходиться без публики, без музыки, без грома рукоплесканий. Итальянец отмахивается и просит задать ему тему.
Чарский предлагает: “поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением”.
Итальянец под гитару импровизирует:
Поэт идет: открыты вежды,
Ho он не видит никого;
А между тем за край одеждыПрохожий дергает его…
“Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
На стройный мир ты смотришь смутно;Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет”.
– Зачем крутится ветр в овраге, Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он – Орлу подобно, он летаетИ, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избираетКумир для сердца своего.
На Чарского импровизация производит сильное впечатление – как мысль, высказанная совершенно чужим человеком в мгновение ока смогла стать близкой импровизатору, как он смог ее почувствовать и пережить.
Импровизатор на это отвечает:
“Всякой талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера, и выводит его на свет, резцом и молотом раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами размеренная стройными однообразными стопами?” Сразу после этого импровизатор переходит к разговору об оплате. Чарскому было неприятно “с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика”.

Во время расчетов итальянец “обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому, который поспешил его оставить, чтобы не совсем утратить чувство восхищения, произведенное в нем блестящим импровизатором”.
На следующий день к княгине приходит множество народу. Все с нетерпением ждут начала представления. Наконец выходит импровизатор.

Он не производит никакого впечатления на публику. Он на плохом французском языке просит собравшихся назначить несколько тем, написав их на особых бумажках. Все недоуменно переглядываются. В конце концов все взгляды обращаются к Чарскому.

Тот пишет тему; его примеру последовали другие. Итальянец кладет все бумажки в вазу. Собрав все, он, возвращается на подмостки, вынимает бумажки одну за другой, читая каждую вслух. Затем предлагает публике выбрать.

Все решают, что тема должна определиться жребием. Молодая красавица, которой импровизатор предлагает вытащить бумажку, вытягивает тему “Клеопатра и ее любовники”. Итальянец просит пояснить, что имеется в виду, все молчат.

Тогда Чарский говорит, что тема предложена им и что он имел в виду легенду, будто бы Клеопатра назначила смерть ценою своей любви, и что нашлись обожатели, которых таковое условие не испугало и не отвратило.
“… импровизатор чувствовал приближение бога… Он дал знак музыкантам играть… Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота… и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь… музыка умолкла…

Импровизация началась.
Чертог сиял. Гремели хоромПевцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Ho вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой…
И пышный пир как будто дремлет. Безмолвны гости. Хор молчит.
Ho вновь она чело подъемлет
И с видом ясным говорит:
В моей любви для вас блаженство? Блаженство можно вам купить…
Внемлите ж мне: могу равенствоМеж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купитЦеною жизни ночь мою? –
Рекла – и ужас всех объемлет,
И страстью дрогнули сердца…
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводитКругом поклонников своих…
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь; ясны очи;Навстречу им она встает;
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.
Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый – Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;Снести не мог он от женыВысокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец, Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура.
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый, Последний имени векам
He передал. Его ланиты
Пух первый нежно отснял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом…
И грустный взор остановила
Царица гордая на нем.
– Клянусь… – о матерь наслаждений, Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушенийПростой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь – до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю. Ho только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь – под смертною секиройГлава счастливцев отпадет.