Краткое содержание: Поединок, Куприн
ПОЕДИНОК
“В полку, расквартированном в захолустном еврейском местечке вблизи прусской границы, готовились к смотру, и в ротах шла усиленная муштра и зубрежка устава гарнизонной службы, изматывающая офицеров и солдат. Среди новобранцев были инородцы, едва понимавшие и говорившие по-русски, и учение становилось для них истязанием, например, солдат Мухамеджинов, татарин, который окончательно был сбит с толку подвохами своего начальства.
По всему плацу солдаты стояли вразброс: все это были воображаемые посты. Между ними ходили
На плацу появляется полковой командир Шульгович. “Полковник был огромный, тучный, осанистый старик. Он был сильно не в духе и, обходя взводы, ругался матерными словами на неумелые ответы ошалевших от страха солдат”. Он остановился перед молодым солдатом-татарином Шарафутдиновым и спросил фамилию его командира, на что тот не мог ответить, а говорил только: “Не могу знать”.
За него заступился молодой подпоручик Ромашов, служивший всего второй год в полку, и сказал: “Это татарин, господин
Ромашов был среднего роста, худощав и, хотя довольно силен для своего сложения, но от застенчивости неловок.
Солдаты разошлись. Плац опустел. Ромашов некоторое время стоял в нерешительности на шоссе. От чувства пережитой обиды в его душе закипели мстительные мечты.
Ему мечталось, будто полковник путает диспозицию и в растерянности просит помощи у капитана Ромашова. “Пойду на вокзал, – сказал сам себе Ромашов. – Все равно”. Он любил ходить на вокзал по вечерам к курьерскому поезду, который останавливался перед прусской границей. “Со странным очарованием, взволнованно следил он, как к станции, стремительно выскочив из-за поворота, подлетал на всех парах этот поезд, состоявший всего из пяти новеньких, блестящих вагонов, как быстро росли и разгорались его огненные глаза, бросавшие вперед себя на рельсы светлые пятна, и как он, уже готовый проскочить станцию, мгновенно, с шипением и грохотом, останавливался. “Точно великан, ухватившийся с разбега за скалу”, – думал Ромашов”. Ромашов мечтает, как “всем докажет”: выдержит экзамен в академию, станет блестящим и перспективным офицером и т. д.
Только подойдя к своему крошечному флигельку, Ромашов очнулся от мечтаний. Не раздеваясь, он ложится на кровать и тупо смотрит в потолок. Становилось темно, но Ромашов еще хорошо видел свою комнату. “Лампа с розовым колпаком- тюльпаном на крошечном письменном столе; на стене вдоль кровати войлочный ковер с изображением тигра; жиденькая этажерка с книгами в одном углу, а в другом – фантастический силуэт виолончельного футляра; над единственным окном – соломенная штора, свернутая в трубку; около двери простыня, закрывающая вешалку с платьем.
О, как надоело ему видеть каждый день все те же убогие немногочисленные предметы его “обстановки””.
Год тому назад Ромашов, выйдя из военного училища, строил планы. Он наметил для себя строгую программу. “В первые два года – основательное знакомство с классической литературой, систематическое изучение французского и немецкого языков, занятия музыкой. В последний год – подготовка к академии.
Необходимо было следить за общественной жизнью, за литературой и наукой, и для этого Ромашов подписался на газету и на ежемесячный популярный журнал”.
Но газеты и книги нетронуты, а сам подпоручик Ромашов “пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосс и все чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью”.
Ромашов спрашивает у денщика, было ли что от Николаевых. Денщик отвечает, что нет. И Ромашов решает сегодня не ходить к Николаевым. “Но проходила ночь, медленно и противно влачился день, наступал вечер, и его опять неудержимо тянуло в этот чистый, светлый дом, к этим спокойным и веселым людям и, главное, к сладостному обаянию женской красоты, ласки и кокетства”.
Он понимает, что обязательно пойдет к Николаевым.
“Перед домом Николаевых Ромашов остановился, охваченный минутной слабостью и колебанием. Заглянув в окно, он увидел лицо и плечи Александры Петровны. “Шурочка!” – прошептал Ромашов. Он преодолел себя и через калитку прошел в кухню. Его встретила Шурочка и, по обыкновению, энергично пожала своей маленькой, теплой и мягкой рукой его холодную руку”.
Ее муж, Юрий Алексеевич, “сидел за столом с книгами и, не оборачиваясь назад, протянул Ромашову руку через плечо”.
Они поужинали и разговорились. После ужина Николаев говорит, что пора спать. У Ромашова создалось впечатление, что Николаев выгоняет его из дома.
Когда же, уходя, Ромашов слышит сердитые слова денщика Николаевых: “И чего ходить, черт его знает!”, он понимает, что является надоедливым гостем. Он решает не ходить к Николаевым и идет к Назанскому.
Комната у Назанского была еще беднее, чем у Ромашова. “Назанский, ходивший взад и вперед по комнате, остановился около поставца и отворил его. Там на полке стоял графин с водкой и лежало разрезанное яблоко. Стоя спиной к гостю, он торопливо налил себе рюмку и выпил”.
Он предлагает выпивку Ромашову, заводит разговор о своей прожитой жизни.
Назанский рассказал, что любил и любит до сих пор только одну девушку. Но она разлюбила его за то, что он пил, или, может быть, он пил оттого, что она его разлюбила.
Она написала ему лишь одно письмо, в котором говорила, что любит его, но не может с ним быть из-за его пагубной привычки. Это письмо он дал прочитать Ромашову”.
Ромашов понимает, что письмо написано Шурочкой. “И вы никогда не бываете у Александры Петровны?” – спросил чуть слышно Ромашов. Оба офицера вздрогнули и посмотрели друг на друга. “Как? И вы – тоже?” – наконец произнес Назанский.
На следующий день Ромашов сидел под арестом в своей комнатке, к нему приходит Шурочка. Она принесла ему пирожки и пригласила в гости. “У меня единственный человек, с кем я, как с другом, – это вы”, – сказала она быстрым шепотом.
Позже Ромашова вызвал к себе полковник Шульгович. Он стыдил его за то, что он осмелился возражать полковнику, что он стал пить, и вообще его поведение порочит офицерское звание. Ромашов молчал. Но когда Шульгович высказал недоверие к просьбе Ромашова об отпуске в прошлом году в связи с болезнью матери, Ромашов озлобился и понял, что сейчас ударит Шульговича. “Как во сне, он увидел вдруг удивление, страх, тревогу и жалость на лице полковника и услышал неожиданные ласковые слова начальника, предлагающего мир”.
Полковник позвал Ромашова обедать.
Ромашов подходил утром к плацу. “Ротный командир – капитан Слива – был жесток и скор на кулачную расправу. Он был страшно суров с солдатами, позволял драться унтер-офицерам и сам бил до крови, так, что провинившийся падал с ног под его ударами. Но в этот раз Слива почти не обратил внимания на опоздавшего Ромашова”.
“Четвертый взвод упражнялся на наклонной лестнице. Очередь дошла до жалкого, заморенного солдатика Хлебникова, на которого кричал унтер-офицер. Он тупо смотрел на офицера и вытирал ребром ладони нос.
С чувством острого и бесполезного сожаления Ромашов отвернулся и пошел к третьему взводу”.
Перерыв. Между офицерами зашел разговор о предстоящем майском параде. Потом капитан Слива затронул тему о новых порядках в армии. Ромашов ему говорит, что нельзя бить человека, который не только не может ответить, но даже не имеет права поднять руку к лицу, чтобы защититься от удара.
Слива сказал Ромашову: “Сами через год, если только вас не выгонят из полка, будете по мордасам щелкать. Не хуже меня”. Ромашов с ненавистью смотрит на Сливу: “Если вы будете бить солдат, я на вас подам рапорт командиру полка”.
Ромашов еще спал, когда пришел денщик Николаевых с запиской от Александры Петровны. Она приглашала его на пикник в честь их общих именин. “Несмотря ни на что, я все-таки хочу вас сегодня видеть!”. “”Сегодня!” – громко крикнул Ромашов”. Он решил подарить Шурочке духи.
Пикник был суматошным. Прямо на земле постлали скатерти и расселись. Ромашов сидит рядом с Шурочкой. “Она была необыкновенно разговорчива, весела и казалась такой возбужденной, что это многим бросилось в глаза.
Никогда Ромашов не находил ее такой очаровательно-красивой”.
Все разбрелись по поляне. Ромашов пошел в рощу и остановился. “Сзади него послышался легкий треск веток, потом быстрые шаги и шелест юбки. Шурочка поспешно шла к нему.
Ромашов пошел ей навстречу и без слов обнял ее. Ее дыхание тепло и часто касалось щеки и губ Ромашова, и он ощутил, как под его рукой бьется ее сердце. Ромашов протянул к нее руки, ища ее тела. “Ромочка… Не надо”, – услышал он ее слабый, протяжный и точно ленивый голос.
Наконец она заговорила шепотом: “Меня волнуют ваша близость и ваши прикосновения. Но зачем вы такой жалкий! Я не могу вас уважать. Если вы завоюете большое имя и большое положение, то я смогу быть с вами”.
Они простились.
Наступил день смотра войск. Приехал полковник Шульгович. “Легким и лихим шагом выходит Ромашов перед серединой своей первой полуроты. Плавно и упруго, едва касаясь ногами земли, приближался он к заветной черте. “Сейчас похвалит”, – думает Ромашов, и душа его была полна праздничным сиянием.
Слышен голос корпусного командира, голос Шульговича, еще чьи-то голоса… Ромашов обернулся назад и побледнел. Вся его полурота сбилась. К нему уже летел карьером полковой адъютант и издали кричал, что командир объявляет выговор на семь дней на гауптвахту.
Ромашов отделился от офицеров и пошел через лагерь”.
Через несколько дней Николаев встречает Ромашова и требует от него больше не появляться в их доме, чтобы прекратить сплетни. Николаеву каждый день приходят “омерзительные письма”. Пишут, что Ромашов – любовник Александры
Петровны. “Ромашов почувствовал себя оставленным всем миром, непоправимо опозоренным и несчастным. Мысль о самоубийстве приходила ему в голову. Он опустился к полотну железной дороги.
И вдруг он увидел какого-то солдата. Это был Хлебников с истерзанным лицом, с разбитыми губами. Они разговорились, и Ромашов отвел его в лагерь и велел унтер-офицеру сменить Хлебникова с дневальства.
С этой ночи в Ромашове произошел глубокий душевный надлом”.
“Он стал уединяться от общества офицеров, обедал большею частью дома, совсем не ходил на танцевальные вечера в собрание и перестал пить. Он точно созрел, сделался старше и серьезнее за последние дни и сам замечал это по тому грустному и ровному спокойствию, с которым он теперь относился к людям и явлениям. Солдат Хлебников зашел к нему лишь по второму напоминанию. Потом он стал заходить чаще.
С удивлением, с тоской и ужасом начинал Ромашов понимать, что судьба ежедневно и тесно сталкивает его с сотнями этих серых Хлебниковых, из которых каждый болеет своим горем и радуется своим радостям, но что все они обезличены и придавлены собственным невежеством, общим рабством, начальническим равнодушием, произволом и насилием”.
Ромашов пытаясь облегчить участь солдата, организует для Хлебникова маленький заработок.
Шесть часов вечера. К Ромашову приходит его приятель – поручик Веткин. Это “лысый, усатый человек лет тридцати трех, говорун, певун и пьяница”. Он пьян и зовет Ромашова пить.
Ромашов против своей воли едет в собрание. “Вечер был угарный, сумасшедший. Офицеры перепились. Поехали в публичный дом. Словно взбесившийся зверь, один из офицеров бросился с шашкой на женщину, и только неожиданная решительность Ромашова, схватившего его за руку, спасла женщину и самого офицера.
Но пьяное безумие продолжалось. Среди всех Ромашов вдруг увидел совсем близко около себя чье-то лицо с искривленным кричащим ртом, которое он сразу же узнал. Это Николаев кричал ему, брызжа слюной: “Сами позорите полк! Вы и разные Назанские”.
Он резко замахнулся на Ромашова кулаком, но ударить не решался.
И вдруг быстрым, коротким движением Ромашов выплеснул в лицо Николаеву остатки пива из своего стакана. С протяжным, звериным воем Ромашов кинулся на Николаева, и они грохнулись и покатились по полу. Они рвали, комкали и тискали друг друга, рыча и задыхаясь.
Их оторвали. Голоса у Ромашова не было, и он кричал беззвучно, одними губами: “Я ему… еще покажу!.. Вызываю его!..””.
В тот же день Ромашов явился в зал офицерского собрания.
После долгих расспросов офицерское собрание решает, что ссора между Николаевым и Ромашовым не может закончиться примирением и единственным средством удовлетворения офицерского достоинства может быть только поединок.
Ромашов знал, что он не побоится. Он отправляется к Назанскому. Назанский стал убеждать Ромашова отказаться от дуэли, бросить полк и уйти в запас.
Придя домой, Ромашов застает у себя Шурочку. “Зачем, зачем вы это сделали?” – вдруг сказала она тихо, со страстным упреком. “Я люблю вас!” – тихо произнес Ромашов и слегка прикоснулся робкими, вздрагивающими пальцами к ее руке. Она объяснила, что они непременно должны стреляться, но ни один из них не будет ранен. “Я сама презираю трусов, я женщина. Но ради меня сделай это, Георгий! Нет, не спрашивай о муже, он знает.
Я все, все, все сделала”. Он встал с кровати и сказал твердо: “Хорошо, пусть будет так. Я согласен”.
“Прощай, – ответила она слабым голосом. – Поцелуй меня в последний раз”. Сердце Ромашова дрогнуло от жалости и любви. Впотьмах он стал целовать щеки и глаза Шурочки.
Вся комната и весь мир сразу наполнились каким-то нестерпимо блаженным, знойным бредом. На секунду среди белого пятна подушки Ромашов со сказочной отчетливостью увидел близко-близко около себя глаза Шурочки, сияющие безумным счастьем, и жадно прижался к ее губам…
Она медлила уходить и стояла, прислонившись к двери. В воздухе пахло от земли и от камней сухим, страстным запахом жаркой ночи. Они поцеловались, и теперь ее губы были холодны и неподвижны. Она быстро пошла к воротам, и сразу ее поглотила густая тьма ночи.
Он вернулся в комнату и заснул…
Из рапорта командиру полка от штабс-капитана Дица: “Состоялся поединок между поручиком Николаевым и подпоручиком Ромашовым. Противники встретились в роще “Дубечная”. Выстрелом, произведенным поручиком Николаевым, подпоручик Ромашов ранен был в правую верхнюю часть живота. По истечении времени для ответного выстрела обнаружилось, что подпоручик Ромашов отвечать противнику не может.
Секунданты Ромашова предложили считать поединок оконченным. Подпоручик Ромашов впал в тяжелое обморочное состояние и через семь минут скончался от внутреннего кровоизлияния”.