Краткое изложение первой главы романа “Приглашение на казнь”

Уже первая глава “Приглашения на казнь” насыщена авторефлексивными фрагментами, создающими рамочную конструкцию “текста в тексте”. Второй абзац романа неожиданно заставляет читателя будто увидеть в зеркале текста себя самого с раскрытой книгой: “Итак – подбираемся к концу”. На следующей странице Цинциннат на глазах читателя пытается преодолеть синтаксические затруднения, записывая свою первую дневниковую фразу.

Здесь же – очень важная предметная деталь – “изумительно очиненный карандаш, длинный, как жизнь

любого человека, кроме Цинцинната…”.

Длина карандаша будет пропорционально уменьшаться по ходу повествования. Эстетические принципы героя романа (и его автора) раскрываются не только в прямых автокомментариях, но и косвенно – через оценку читаемых Цинциннатом книг. Важнейший эпизод такого рода – чтение узником романа “Quercus”, иронически названного “вершиной современного мышления”.

Из своего рода читательской аннотации выясняется, что он представляет собой шестисотлетнюю “биографию дуба” – статичное мелочное описание всего происходящего вокруг: “Автор, казалось,

сидит со своим аппаратом в вышних ветвях Quercus ‘а – высматривая и ловя добычу” (гл. 11).

Искусство того мира, в котором существует герой, представляет собой доведенный до абсурда натурализм, своей верностью жизнеподобию маскирующий отсутствие живого чувства и мысли. Повторяемость, шаблонность такого “искусства” гротескно подчеркнута в сцене посещения Цинцинната родственниками: дед Марфиньки держит в руках портрет своей матери, “державшей в свою очередь какой-то портрет” (гл. 9).

Наиболее тонкое проявление “литературности” в “Приглашении на казнь” – система литературных аллюзий. Помимо явных аллюзий, очерчивающих круг литературной эрудиции героя, в романе рассыпаны многочисленные уподобления происходящих событий кукольному драматургическому действу. Многие из них свободны от сколько-нибудь отчетливых перекличек с конкретными драматургическими произведениями и служат созданию общей атмосферы гротескной театральности.

Однако часть подробностей обладает большей смысловой конкретностью, соотносясь с наследием русского символистского театра. Петербуржец Набоков в юности был свидетелем настоящего театрального бума: зрелищные искусства в России переживали в начале века небывалый подъем. В апреле 1914 года в зале Тенишевского училища (того самого, где учился будущий автор “Приглашения на казнь”) актеры студии В. Э. Мейерхольда сыграли две лирические драмы А. Блока – “Балаганчик” и “Незнакомку”.

Режиссерская интерпретация пьес отличалась контрастным сочетанием натуралистической достоверности в актерских образах – с подчеркнутой марионеточностью, масочностью персонажей (использовались цветные парики, приставные носы и т. д.). Тем самым достигалась смысловая многоплановость спектакля. Весьма вероятно, что Набоков был зрителем этого представления. О наследии А. Блока а тексте романа заставляет вспомнить прежде всего одна предметная частность – плавучая библиотека на городской речке носит имя “доктора Синеокова” (Синеоков утонул как раз в том месте, где теперь располагается книгохранилище).

Эта пародийная аллюзия на стихотворение “Незнакомка” (вспомните: “…очи синие бездонные // Цветут на дальнем берегу”) – заставляет присмотреться к отношениям трех главных персонажей романа. В конце 12-й главы Пьер неожиданно называет Цинцинната “тезкой”. В свою очередь, Марфинька в сцене последнего свидания обращается к нему: “петушок мой”.

В мире манекенов-кукол Цинциннат играет роль балаганного Пьеро – тоскующего по своей неверной возлюбленной маленького лирика. Его двойник – соперник (двойничество подчеркнуто графической зеркальностью первых букв их имен – “П” и “Ц”) ведет себя как блоковский Арлекин: в нем бросается в глаза бой’кость, цирковая ловкость, развязная говорливость – одним словом, нагло-преуспевающее начало. Гимнастические кульбиты, карточные фокусы, шахматная доска, красные лосины и другие подробности одежды и поведения Пьера поддерживают эту ассоциацию.

Напротив, Пинциннат-Пьеро наделен детской внешностью, в отношениях с Марфинькой он зависим, инфантилен. В облике Марфиньки гротескно переосмыслены черты Коломбины и Незнакомки (имя раздваивающейся героини блоковской “Незнакомки” – Мария – фонетически напоминает имя жены Цинцинната).

Блоковские отголоски различимы в сцене ночного визита Цинцинната к городским чиновникам накануне казни (гл. 17): этот эпизод рядом деталей перекликается с “третьим видением” “Незнакомки”. Набоков прибегает к своеобразной контаминации аллюзий: объектом скрытой литературной игры оказывается не отдельная пьеса Блока, но сама стилистика его “Балаганчика” и “Незнакомки”.

Блоковский “шифр” позволяет понять упоминание героя о “смерторадостных мудрецах” в сталактитовых вертепах(гл. 18): это не столько отшельники, бежавшие в пещеры от мирской суеты (старославянское значение слова “вертеп” – пещера), сколько ждущие смерти – избавительницы мистики в первой сцене блоковского “Балаганчика”.

Стоит учесть, что среди персонажей романа “Лолита” есть театральная деятельница Вивиан Дамор-Блок (“Дамор – по сцене. Блок – по одному из первых мужей”). Помимо анаграммы имени и фамилии автора романа, этот сценический псевдоним интересен указанием на лирическую драматургию поэта – символиста. Использование “кукольных” аллюзий – далеко не самоцельная игра автора и не пародийное выворачивание блоковских пьес.

Благодаря этой грани повествования становится отчетливой двойственность главного героя романа. В мире тюремной яви – он такая же кукла, как и окружающие его марионетки. Их общая участь – быть игрушками в руках неведомого режиссера.

Но есть другая, гораздо более важная ипостась Цинцинната.

Он поэт и своим лирическим сознанием принадлежит иной – не марионеточной – реальности. Языковая ткань романа. Языковая виртуозность Набокова признана не только его почитателями, но и враждебной ему частью литературной критики и читательской аудитории.

Более того, “набокофобы” с готовностью подмечают приметы формального – “внешнего”, “мертвенного”, как они считают,- мастерства. Мастерства, не обеспеченного, с их точки зрения, содержательной глубиной. Сходные упреки предъявлялись в свое время Пушкину, позднее – Фету, Чехову, поэтам “серебряного века”.

Каковы же основные проявления набоковского языкового мастерства и в чем содержательные функции его приемов?

Главная отличительная черта мира, в котором живет герой “Приглашения на казнь” – полное отсутствие поэтического языка. Забыто искусство письма, слово деградировало до простейшего средства коммуникации. Марионеточные персонажи понимают друг друга с полуслова: эта метафора реализуется в тексте (т. е. прочитывается буквально) в тех эпизодах, когда действующие лица перестают связывать слова между собой, ограничиваясь механическим набором грамматических начальных форм.