Космогонический мир “Фауста”

Взгляд Гете на мир был диалектическим. Он мыслил мироздание не как некое замкнутое единство, в котором все составные части хорошо проложены друг к другу, а как нечто изначально проникнутое принципом развития, созидания, творчества… Мировой жизненный процесс мыслился Гете как смена положительных и отрицательных явлений, как их взаимодействие и борьба”.

Высшее Добро и Зло – это для Гете две бесконечные стихии, местом слияния которых является земля, а если более конкретно – человеческая душа. Эти стихии борются друг с другом и

уже тем самым – и сосуществуют, и взаимодействуют друг с другом: одна из этих сил недействительна без другой. Мефистофель говорит о себе: Я – часть силы той, Что без числа Творит добро, Всему желая зла.

Бог заключает пари с Мефистофелем, духом Зла, отдавая Фауста в его распоряжение – во имя торжества Добра. Да и в конце концов сам Бог говорит Мефистофелю. Вот Фаустом овладевает божественное чувство любви – но чувство это дергает за ниточку Мефистофель, вследствие чего Фауст становится виновником гибели своей возлюбленной, Маргариты, ее ребенка, ее матери и ее брата. И далее Фауст идет по пути познания

и изменения жизни, по пути служения человечеству – под руку с Мефистофелем.

Фауст строит прекрасный город – но место для строительства ему расчищает Мефистофель. Вот Фаусту нужна для грандиозного строительства земля, на которой живет супружеская пара – Филемон и Бавкида, – и вся беда в том, что Филемон и Бавкида никуда переселяться не хотят, не хотят расставаться со своей привычной жизнью. И вот раздраженный Фауст поручает дело переселения стариков… Мефистофелю:

И душа Фауста теперь вновь в руках Мефистофеля – ибо Фауст в этот момент, передоверяя “черную” работу переселения своему врагу-союзнику Мефистофелю, молча благословляет и “мефистофельские” средства “добровольного” переселения. А как иначе может действовать Мефистофель, если, во-первых, по самой своей сущности он способен желать только зла, а, во-вторых, ему нужно выиграть спор о Фаусте, то есть о Человеке – а значит, загрязнить душу Фауста таким количеством тяжких грехов, чтобы была исключена сама возможность спасения. Чем более жестоким будет “переселение” – тем более тяжкая вина ляжет на Фауста (ведь в конце концов поручил переселение Мефистофелю именно он) и тем ближе, следовательно, Мефистофель будет к окончательной победе. И вот Мефистофель приступает к действиям, о которых позже “докладывает” Фаусту:

Мы кинулись сюда бегом. Дела не кончились добром. Мы в дверь стучались к ним раз сто, Но нам не отворил никто. Мы налегли, не тратя слов, И дверь слетела с косяков.

Мы сообщили твой приказ, Они не стали слушать нас. Мы не жалели просьб, угроз, Но не был разрешен вопрос. Конец желая положить, Мы стали вещи выносить.

Тогда их охватил испуг, И оба испустили дух. А гость, который был там скрыт, Сопротивлялся и убит. Меж тем как все пошло вверх дном, От искры загорелся дом.

И эти, трупы к той поре, Втроем сгорели на костре.

Фауст в трагедии – это многослойный символ. Это символ пробудившегося Человека и одновременно символ оправдавшего свое свободное бытие Человечества (в самом деле, одному реальному человеку непосильна та ноша Добра и Зла, которую принял на себя гетевский фауст). Но в космогонический мир трагедии входит и просто человек, человек, живущий в рамках земной необходимости, по законам окружающей микросреды.

Этот человек – Маргарита, любимая Фаустом и погубленная им. Образ Маргариты сочетает в себе два начала – это красивый человек, открытый всем стихиям: Маргарита устремлена душой к Богу, но она же – и слепой объект той “мефистофельской силы”, которая под видом божественного чувства любви на нее обрушивается.

Борьба этих двух стихий достигает в ее душе высшего драматизма. Устремленная к Богу, она становится убийцей своей матери и своего ребенка, фактически виновницей гибели своего брата. И в ее полуобезумевшем мозгу до самого конца борются два начала – стремление вырваться к жизни и любви (благо, Фауст предлагает бежать) и одновременно – осознание своей трагической обязанности умереть во искупление.

Последний выбор она делает все же – в пользу искупительной казни. И тем самым – спасает свою душу. Ибо в момент отказа от побега она окончательно принимает всю ответственность на себя – и, значит, с этого момента она полностью свободна от власти Мефистофеля. Фауст – это не просто Человек, но одновременно и Человечество, объемлющее бесчисленное количество таких, как Маргарита.

И борьба между небом и адом за душу Фауста – это одновременно и борьба за душу Маргариты. До самого конца идет напряженная борьба за душу Фауста. Но составляющая этого спора – и спор о душе Маргариты.

Ведь, в конечном счете, так же как сумма определяется слагаемыми, сущность Человека вообще определяется судьбами миллионов и миллиардов конкретных людей – равно как и, напротив, спор о Человеке вообще есть одновременно и спор о каждом конкретном человеке… В финале первой части спор о душе Маргариты достигает кульминационного момента:

МЕФИСТОФЕЛЬ Она осуждена на муки! ГОЛОС СВЫШЕ Спасена! Это – первое предупреждение Мефистофелю.

Космогонический мир “Фауста”, безусловно, на каком-то субстратном срезе отразился на дальнейшем развитии мировой культуры. Трудно говорить о непосредственном влиянии, однако многие элементы космогонического мира трагедии “Фауст” мы можем встретить в таких совершенно различных даже по времени написания произведениях, как “Анатэма” Леонида Андреева, “Мастер и Маргарита” Михаила Булгакова.

Человеческие пороки вечны, но теперь все, что совершалось черного, преступного, злодейского, совершалось свободными людьми на основе их свободного выбора. И человек начинал понимать, что, выходит, его собственная природа значительно более несовершенна, нежели могли предположить просветители XVIII века. И вот в европейскую романтическую литературу начала XIX века властно входит образ романтического злодея.

Каждое новое поколение с неизбежностью отталкивается от культурного наследия, созданного отцами, – отталкивается в том смысле, что одновременно и опирается на него, и отрицает его.

Без этого невозможно развитие. В какой-то момент просветительская концепция человеческой природы обнаружила свою ограниченность – надежды, которые возлагались просветителями на “освобожденного” человека, не сбылись, и вот в литературу вошел “романтический злодей”.

Пройдут еще десятилетия – и пересмотру будет подвергнут сам подход к человеку как к носителю непременно либо абсолютного Добра, либо абсолютного Зла, либо хотя бы и как к полю битвы между абсолютным Добром и абсолютным Злом. В литературу войдет уже реальный человек, а литература в свою очередь возьмет на себя в какой-то мере роль науки, изучающей реальную человеческую природу. Наиболее ярко проявит себя такой подход в литературном направлении, условно называемом натурализмом.