Князь Андрей и военный совет перед Аустерлицким сражением

Когда, по первоначальному замыслу, военная тема открывалась подготовкой генерального Аустерлицкого сражения, князь Андрей, утонченный аристократ, прямо из великосветских гостиных появлялся на войне в решающий момент ее. По окончательному тексту, военный совет перед Аустерлицким сражением произвел на князя Андрея “неясное и тревожное” впечатление. В черновом варианте: его “невольно поразило оскорбительно неловкое положение” старых генералов, которые, “как урок географии, должны были слушать положения Вейротера и по его указанию

вгляды ваться в карту”. Князь Андрей не мог сам разобраться, но своим “верным, не обманывающим чутьем” понимал, что разногласия при обсуждении диспозиции вызывались не “желанием общей пользы”, а чем-то другим.

Поведение Кутузова на совете тревожило его мысль. Он не мог себе представить, чтобы Кутузов оставался “равнодушным к делу, решающему не только судьбу восьмидесяти тысяч человек, но и судьбу русскою оружия”.

Тревоги князя Андрея продолжались в памятную ночь накануне боя. Вот сюда Толстой и перенес внутренний монолог князя Андрея об его Тулоне. Он не спал от “внутреннего

непреодолимого волнении”.

Князь Андрей вспоминал военный совет, “враждебность” русских военачальников и особенно Кутузова к плану предполагаемого сражения. (Эта часть близка к окончательной редакции.) Его тревожили приготовления к бою, которые он наблюдал. Ему не верилось, и канон то внутренний голос говорил, что не при тех условиях “готовятся и одерживают великие победы; не с такой мозаичной работой и приготовлениями возможно единство мыслей и действий, энергии и воодушевления, единство силы, которые одни решают сражение”. Здесь ясно звучит переданная князю Андрею мысль автора о силе духа войска, которой он впоследствии посвятит свои страстные рассуждения.

В князе Андрее борются два голоса. Честолюбивые мечты перебиваются мыслями о семье, о смерти, о страданиях. Он “не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи”.

В ранней редакции обнажена сложная душевная борьба князя Андрея, и думы о смерти пронизывают все. Он признается сам себе, что в этот раз боится смерти, и в то же время сознает бессмысленность ее теперь, когда он чувствует в себе так много сил и мыслей. Он старается “отвернуться от этих мыслей”, думает о Наполеоне, который не так “мозаично”, как в главной квартире союзной армии, обдумывает и приготавливает “свои великие сражения”. От Наполеона Болконский возвращается к завтрашнему сражению, старается убедить себя, что Долгоруков прав, что “все говорит в нашу пользу”, но опять размышления прерваны “страшной” мыслью о смерти, и князь Андрей делает попытку объяснить себе это “низкое чувство”, противопоставляет себя Наполеону.

Он рассуждает так: Наполеон “счастлив, уже раз достигнув той высоты, чтобы решать судьбы народов, ему не может придти то низкое чувство страха, которое, что я ни делаю, овладевает мною; у него есть другие заботы и мысли общего дела, которые не дают места этому низкому чувству; но мне, ничтожному адъютанту, как не бояться смерти?” Он пытается убедить себя, что боится не смерти, а “ничтожества и неизвестности; погибнуть теперь, не оставив ничего после себя”. И вновь борьба с одолевавшим его страхом смерти. “Но нет, это невозможно,- я не могу быть так низок, чтобы бояться.- Он усмехнулся и стал думать о другом.

Он думал, что преодолел свое чувство, но то, о чем он думал, доказывало, что он боялся еще больше, чем прежде”. Его раздумья и воспоминания о семье вновь привели к неизбежному концу, к смерти. Андрей “с досадой убедился, что он все еще боится, и еще больше, чем прежде, боится смерти в предстоящем сражении”. Кроме страха смерти, так настойчиво звучавшего по черновому варианту, у князя Андрея возникли размышления о боге. “Он вспомнил детскую молитву, которую он, поклонник Руссо и Вольтера, давно не читал.

Ему приятно было молиться, он знал, чего он просил и желал”.

Одолевшие князя Андрея накануне Аустерлица тревожные думы не только не ослабили, но, напротив, внутренне утвердили князя Андрея, и, “несмотря на то, что ни в религии, ни в философии князь Андрей не нашел ни успокоения, ни ответа на свои вопросы, к утру он вернулся домой спокойный, ясный, твердый и готовый к делу.

Начало сражения и немедленно возникшая паника в армии показа ны через восприятие князя Андрея. Он следит не за происходящим па поле битвы, а за испуганными лицами свиты императоров и за полным решимости лицом Кутузова. Такой художественный прием дал возможность одновременно представлять поведение, настроение участников события и отчасти самый ход боя.

Русские и австрийские генералы (за их лицами наблюдал князь Андрей) “все, очевидно, не имели пи малейшего понятия о том, что делалось перед ними”, и все одинаково старались принимать проницательный и воинственный вид. Когда генералы и адъютанты в зрительную трубу увидели приближавшихся французов, князь Андрей заметил испуг на их лицах. Он “по странной гордой прихоти” не оглянулся вперед, туда, куда смотрели все, “а как по отражению в зеркале следил по их лицам за тем, что происходило впереди”.

Ему “так противны были испуганные лица господ Кутузовской свиты, что, продолжая быть уверенным в несомненности победы русских, он с злобным презрением продолжал по ним наблюдать то, что делалось впереди его. Испуг и волнение на лицах дошло до последней степени”.

В самый критический момент, когда войско бежит с поля боя и бежит охваченная паническим страхом свита императоров и сами императоры, “вымышленный” князь Андрей изображен рядом с историческим Кутузовым – оба в состоянии высокого подъема и напряжении. “Когда князь Андрей, выбравшись из толпы сбивавших его бегущих солдат, подъехал к Кутузову и увидал лицо главнокомандующего, он мгновенно понял, глядя на это лицо, что сражение еще не было проиграно.. Он понял и то, что во всех этих приготовлениях и переговорах о предстоящем сражении прав был Кутузов, а не приближенные государя, понял и то, что Кутузов, несмотря на свою притворность и уступчивость, был замечательный главнокомандующий и что он счастлив быть его адъютантом”.