Каков же Чарльз Диккенс и его мир, воспроизводимые Энгусом Уилсоном?

Наибольшая заслуга Уилсона в воспроизведении сложнейшей диалектической связи внутреннего мира Диккенса, человека и писателя (многое в нем было еще спрятано от глаз современников) и мира внешнего, против которого Диккенс восставал, будучи в то же время неразрывно с ним связан. Мастер психологического портрета, Уилсон с блеском показал формирование характера, вкусов, мировосприятия будущего художника с первых шагов его жизни. Он не ограничился констатацией разительных противоречий, уживающихся в Диккенсе, а тонко и в то же время с беспощадной

правдивостью показал их возникновение и развитие.

Он передал динамику развития характера своего героя и проник в самое существо тех перемен, которые в ходе лет в этом характере происходили.

Английская критика не без основания подчеркнула, что пониманию Диккенса в данном случае способствовала близость двух индивидуальностей: Диккенс очень рано стал для Энгуса Уилсона маяком, освещающим его собственный путь по дорогам литературы. Но не только маяком: его творчество было для Уилсона возможностью проецировать в прошлое тревоги и сомнения, одолевающие интеллектуалов современного Запада, владеющие

и самим Уилсоном.

В редакционной аннотации к книге говорится: “Викторианская эра была предшественницей нашего века мучительного душевного разлада… Внешне самоуверенные, полные оптимизма и жизнерадостности, стойкие в своих этических нормативах, почти все викторианские художники испытывали в то же время глубочайшую скрытую тревогу и чувство вины… И пожалуй, никто не выразил противоречия своей эпохи с такой полнотой, как…

Ч. Диккенс”. В глубоком и убеждающем труде Энгуса Уилсона – говорится дальше – прослежен путь Диккенса: “Он (Уилсон) показывает житейский путь писателя, показывает и преследовавшие его идеи (obsessions), наложившие отпечаток на его творчество. Может быть, то, что получилось, так убедительно именно потому, что Диккенс всегда очень сильно влиял на пишущего его портрет…”

Немалая часть английских критиков испытала ощутимое влияние фрейдистской трактовки Диккенса, и в частности влияние работы известного на Западе американского ученого Эдмунда Уилсона “Диккенс и два Скруджа”. Другие ее решительно отвергали, воспринимая как необоснованную и надуманную. Так, А. Дайсон назвал рассуждения американского критика о “преступных комплексах” Диккенса и владевшем им якобы всю жизнь желании убить своего отца “непростительной чепухой”.

По мнению Джона Гросса, автора одной из рецензий на “Мир Чарльза Диккенса”, Уилсон “отдал дань обеим точкам зрения”. Вряд ли это так. Хотя Энгус Уилсон, как и большинство его английских собратьев по перу, не свободен от влияния идей Фрейда, едва ли они определили в данном случае трактовку личности Диккенса.

Более того, первые главы книги Энгуса Уилсона, в сущности, содержат прямое опровержение теорий Эдмунда Уилсона.

Утверждение автора “двух Скруджей”, на основе которого строится фрейдистская интерпретация “криминальных комплексов”, якобы владевших Диккенсом, объективно опровергается рассказом Э. Уилсона об отношении мальчика Диккенса к родителям и в детстве и на протяжении последующих лет. Главы “Детство” и “Юность” показывают теплую симпатию подростка к незадачливому отцу и совершенно несправедливую, но непреодолимую антипатию к матери, которую маленький Чарльз никогда не мог простить, считая виновницей своего унижения. Речь идет о кратковременной работе впечатлительного и слабого подростка на производстве ваксы, куда он был отдан по инициативе миссис Диккенс в момент тяжелых испытаний семьи и заключения ее главы в долговую тюрьму.

Одна из наиболее эмоционально напряженных глав книги – первая (“Детство”) – рисует нервного, болезненно восприимчивого мальчика, охваченного разнообразными страхами и галлюцинациями. Игнорируя фрейдистские домыслы Эдмунда Уилсона о ненависти Чарльза к отцу, автор как бы соглашается с ним в одном: он рисует мальчика, одолеваемого неврозами и преследующими его страхами. Автор обнаруживает такие стороны в его характере, которые впоследствии разовьются и обусловят приступы безудержного гнева и непреодолимой депрессии, зачастую владевшие писателем как в молодости, так и в особенности в зрелые годы.

Впоследствии, утверждает Уилсон, “своей железной волей” Диккенс “держал… безумца в повиновении”, но эта “сумасшедшинка” для него неопровержимый факт. Показывая возникновение неврозов ребенка, Уилсон описывает ужас маленького Чарльза при виде замаскированных лиц. В его вопле “Ой, маска!” звучал непреодолимый ужас ребенка, подверженного фантазиям, даже навязчивым мыслям.

Труднее согласиться с Уилсоном, когда он объясняет ужас мальчика при виде любой маски страхом перед неотвратимой и непонятной тайной смерти. “И не проистекал ли его страх из интуитивного ребяческого понимания природы смерти?” – вопрошает автор, но, естественно, оставляет вопрос без ответа.

Воспроизведение и воссоздание внутреннего мира Диккенса в ранние годы жизни для Уилсона весьма существенно, и он недаром задерживается на нем довольно долго. В соответствии с данными современной науки Уилсон убеждает читателя в том, насколько важны были детские впечатления и детский опыт будущего писателя. Именно в первые годы жизни закладывался фундамент этой далеко не однозначной личности и даже его мировосприятия.

И как бы много последующие годы ни начертали в его сознании, какой бы отпечаток они на нем ни оставили, основа была заложена вначале, когда мальчик рос нервным, чрезмерно впечатлительным и замкнутым, притом в мире собственных фантазий, в который он не пускал никого.

Во внутреннем облике Диккенса-подростка Уилсон искал объяснения того факта, что интуиция превалировала в его творчестве над рациональным началом. Он испытывал “болезненную душевную напряженность”, и это напряжение не покидает его потом никогда, даже в те годы, когда для всех окружающих он становится воплощением удачи и благополучия. Не лишено интереса то объяснение, которое Уилсон находит глубоко противоречивым общественным взглядам Диккенса, сложившимся как будто много позднее, но берущим начало опять-таки в раннем детстве. Как бы глубока и искрення ни была всю жизнь забота Диккенса о положении народа (т. е. бедняка в его терминологии) и то гневное обличение, с которым он обрушивается на его угнетателей, в Диккенсе все же всегда жило непреодолимое (и, возможно, неосознаваемое) чувство снобизма.

И Уилсон находит ему объяснение в тщательно оберегавшейся “тайне” семьи Диккенсов, ее претензиях на “джентилити” (т. е. благородство происхождения), не имевших, впрочем, никакого реального основания.

Уилсон ищет в раннем периоде жизни писателя причины возникновения различных образов, созданных им позднее. Они рождались, по мнению Уилсона, из переосмысленных впоследствии воспоминаний о людях и их поступках, а также многих впечатлений, запавших глубоко в подсознание художника.

Среди впечатлений ранних лет – на этот раз уже юности, а не детства своего героя – Уилсон выделяет увлечение писателя Марией Биднелл, девушкой, обманувшей и глубоко разочаровавшей его в самой возможности подлинного чувства. Факт этот широко известен, но Уилсон придает ему большое значение. Он убежден в том, что психологическим прототипом всех женских образов в романах Диккенса до самого конца 50-х годов (когда он встретился с Эллен Тернан) становится с тех пор именно Мария.

Отсюда его “голубые” героини, пустые, слабовольные, способные либо на предательство, либо на паразитирование, но совершенно лишенные индивидуальности.

Можно соглашаться или не соглашаться с догадкой Уилсона, но одно очевидно – женские характеры Диккенсу действительно никогда не удавались и все его героини от Роз Мэйли до Люси Манетт сохраняли одни и те же черты и свойства.

Одна из наиболее ярких и написанных по-художнически страниц портрета – изображение реакции Диккенса на внезапно пришедшую к нему славу. Успех одурманивает его своей внезапностью, заставляет менять курс всей жизни, опрокидывает привычный мир.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Каков же Чарльз Диккенс и его мир, воспроизводимые Энгусом Уилсоном?