Как объяснить загадку Печорина? (Повесть “Фаталист”)

Душа его не вовсе “испорчена светом” – это напрасное обвинение, трагическое, больное, но все-таки счастье. Живая жизнь его души. В том-то и дело, что она все-таки живет, а поскольку живет, постольку и не может заглушить в себе действительных своих потребностей.

Она помнит, что именно былой “пыл благородных стремлений – лучший цвет жизни”. Вопреки всем уверениям Печорина, что он лишь для собственного удовольствия добивается любви молоденькой княжны Мери, душа его страстно жаждет истинной, зависимой влюбленности, и Печорин с

удивлением ловит себя на том, что ждет встречи с Мери. “Наконец, они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое?

Неужели я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать”. Он уверяет себя, что постоянная привязанность – всего лишь “жалкая привычка сердца”.

Но он вынужден признаться, что его, пожалуй бы, удовлетворила эта “жалкая привычка”. Он смеется над своей “глупой” природой, но с трепетом вслушивается в невольные, манящие какой-то неясной надеждой движения своего сердца. И не без радостного увлечения он чувствует,

что при возможности потерять Веру она становится для него вдруг всем, становится дороже всего на свете!.. “Уж не молодость ли со своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять?

Истина – вещь дорогая. За нее платят иной раз и жизнью. И чтобы добыть ее, иной раз нужны усилия многих поколений. Одной жизни на это может и не хватить.

Но зато всякая жизнь, бывшая действительным поиском этой истины, навсегда входит в духовный опыт человечества. И если историей своей жизни Печорин указал хотя бы на путь к этой истине тем, кто с сочувствием и состраданием, с напряженнейшим интересом, захваченный беспощадной откровенностью и предельной искренностью Печорина, выслушал его исповедь, то не достаточное ли это оправдание его горькой судьбы?..

И не достаточное ли это “оправдание” и для Лермонтова, хотя истина эта не была еще, видимо, до конца осознана и им самим. Недаром, как я уже упоминал, Белинский отметил в свое время, что “хотя автор и выдает себя за человека, совершенно чуждого Печорину, но он сильно симпатизирует с ним, и в их взгляде на вещи – удивительное сходство”. Эта близость автора к герою, сказавшаяся в том, что “он не в силах был отделиться от него и объективировать его”, справедливо была оценена Белинским как причина некоторой неопределенности, “недоговоренности” общей идеи романа.

Историей жизни Печорина Лермонтов рассказал нам, читателям, о том, что путь индивидуализма противоречит живой природе человека, с ее действительными запросами.

Он, одним из первых в русской литературе поднявший эту тему, которая стала потом существеннейшей для всего XIX века, показал нам, что подлинные и высшие радости, подлинную полноту жизни живая человеческая душа начинает обретать лишь там, где связь между людьми строится по законам любви, добра, благородства, справедливости. Он рассказал нам о том, что только на этом пути свобода воли, самостоятельность решений, обретенная человеком, осознавшим свою суверенность, раскрывает свою цену и может надеяться стать наконец когда-то сосудом действительной Истины.

Так же, как и трезвость мысли, реалистичность взгляда на мир, глубинное знание человеческого сердца.

Повесть “Фаталист” рассматривается обычно как монологическое изложение воззрений самого автора – его реплика в философской дискуссии тех лет. Результатом такого подхода является стремление отождествить мысль Лермонтова с теми или иными изолированными высказываниями в тексте главы. Правильнее, кажется, считать, что о мысли Лермонтова можно судить по всей архитектонике главы, по соотношению высказываемых в ней мыслей, причем главной задачей главы является не философская дискуссия сама по себе, а определение в ходе этой дискуссии характера Печорина.

Только такой подход способен объяснить завершающее место “Фаталиста” в романе. При всяком другом “Фаталист” будет ощущаться – явно или скрыто – как необязательный привесок к основной сюжетной линии “Героя нашего времени”. Повесть начинается с философского спора.

Сторонником фатализма выступает Вулич.

Защищаемая им точка зрения характеризуется как “мусульманское поверье”, и сам Вулич представлен человеком, связанным с Востоком. Ввести в повесть русского офицера-магометанина (хотя в принципе такая ситуация была возможна) означало бы создать нарочито искусственную коллизию. Но и то, что Вулич серб, выходец из земли, находившейся под властью турок, наделенный ясно выраженной восточной внешностью – уже в этом достаточно характерно.

Лермонтов подчеркивает, что и вера в Рок, и романтический волюнтаризм в равной мере не исключают личной храбрости, активности и энергии. Неподвижность и бессилие свойственны не какой-либо из этих идей, а их современному, вырожденному Как написать сочинение 97 состоянию, когда слабость духа сделалась господствующей в равной мере и на Западе, и на Востоке. Однако природа этих двух видов храбрости различна: одна покоится на сильно развитом чувстве личности, эгоцентризме и рационалистическом критицизме, другая – на влитости человека в воинственную архаическую традицию, верности преданию и обычаю и отказу от лично-критического начала сознания.

Именно на этой почве и происходит пари между Вуличем и Печориным, который выступает в этом споре как носитель критического мышления Запада. Печорин сразу же задает коренной вопрос: “… если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля, рассудок?”

Печорин, который о себе говорит: “Я люблю сомневаться во всем”, выступает как истинный сын западной цивилизации. “…” Поразительно, что в тот самый момент, когда Печорин заявляет: “Утверждаю, что нет предопределения”, – он предсказывает Вуличу близкую смерть, основываясь на том, что “на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы”. Западное “нет предопределения” и восточное “неизбежная судьба” почти сталкиваются на его языке.

Проблема типологии культур вбирала в себя целый комплекс идей и представлений, волновавших Лермонтова на протяжении всего его творчества: проблемы личности и ее свободы, безграничной воли и власти традиции, власти рока и презрения к этой власти, активности и пассивности так или иначе оказывались включенными в конфликт западной и восточной культур.

Но для воплощения общей идеологической проблематики в художественном произведении необходима определенная сюжетная коллизия, которая позволяла бы столкнуть характеры и обнажить в этом столкновении типологию культур. Такую возможность давала традиция литературного путешествия. Сопоставление “своего” и “чужого” позволяло одновременно охарактеризовать и мир, в который попадает путешественник, и его самого.