К какому типу принадлежит образ Свидригайлова
Свидригайлов тоже из разочарованных. Ему стало тошно и в Петербурге, и в целой России, и за границей. “За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Пе то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь!
Нет, на родине лучше: тут, но крайней мере, во всем других винишь, а себя оправдываешь”. Грусть при взгляде на опустившуюся, понизившуюся в нравственном уровне Европу будет испытывать Иван Карамазов, герой последнего романа Достоевского.
А это значит, что причины его пессимистических переживаний коренятся прежде всего в нем самом. Он оторвался от “почвы”, его “корни” отсохли, хотя ему кажется, что виноваты во всем современники, даже народ.
“Ах, Авдотья Романовна,- говорит Свидригайлов,- теперь все помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно
Кто знает, может, в то же самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна: разве кто как-нибудь себе по книгам составит… али из летописей что-нибудь выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде все колпаки, так что даже и неприлично светскому человеку… я никого решительно не обвиняю”.
Привидения приходили к Свидригайлову не с какими-либо знамениями, а просто так, иногда как бы продолжая разговоры на будничные темы. Раскольников презрительно бросает Свидригайлову: “Сходите к доктору”. А Свидригайлов гнет свое, он и белен, да все же впятеро здоровее Раскольникова.
Он согласен, что привидения являются только больным, но это доказывает только то, “что привидения могут являться не иначе как больным, а не то что их нет самих по себе”.
По логике Свидригайлова возможность соприкосновения с мирами иными не имеет ни спиритуалистического, ни тем более религиозного характера, она объясняется вполне материалистически. Кроме земного мира, существуют и иные вполне реальные миры, только подчиненные иным, однако тоже на причинности основанным законам. Миры эти, когда все в порядке, существуют раздельно, независимо друг от друга, не соприкасаясь друг с другом.
“Формула” у Свидригайлова та же самая, что и у Зосимы в “Братьях Карамазовых”,- “соприкосновение к мирам иным”. У Свидригайлова она полна отчаяния и отвращения, у Зосимы – надежды и воодушевления (однако вряд ли и у Зосимы она сохраняет догматическую ортодоксальность). Но, как бы то ни было, Свидригайлов задыхается в “неблагообразном”, безобразном, бессмысленном и чудовищном мире, который он создал себе или каким он является по его представлению.
“Эх, Родион Романыч,- говорит он Раскольникову,- всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!” Свидригайлов не находит “воздуху-с”, он и ищет суррогатов, которые дали бы ему возможность заполнить время, преодолеть отвращение к бытию.
Чтобы правильно понять Свидригайлова, чрезвычайно важно разобраться в истории его взаимоотношений с Дуней. На первый взгляд все представляется простым и вульгарным: развратный и бессовестный подлец прельстился молоденькой и красивой девушкой, попытался ее обольстить, когда сна была гувернанткой его детей, а затем, в Петербурге, узнав о преступлении Родиона, попытался овладеть ею при помощи шантажа.
Уверенность, что всеобщее распадение непреодолимо, обессмысливает жизнь. Когда Свидригайлов, со свойственной ему проницательностью, огляделся и понял, что кругом происходит, им, от морального бессилия, овладело равнодушие. Скептицизм и всегда связан в той или иной форме с равнодушием.
Свидригайлов прекрасно отдает себе отчет в своем состоянии. “Странно и смешно,- анализирует он свою душу,- ни к кому я никогда не имел большой ненависти, даже мстить никогда особенно не желал, а ведь это дурной признак, дурной признак! Спорить тоже не любил и не горячился – тоже дурной признак!”
Свидригайлов “не знает, что делать”. Это в эпоху, когда со всех сторон каждый предлагал рецепты и программы, что делать. От скептического, цинического равнодушия “чрезвычайно согласен и уживчив.
Весьма снисходителен… Не насмешлив, всех и все извиняет, все из цинизма отрицает, все допускает…”. Допускает не только зло, но и добро, не только губит, но и спасает – все от той же прожорливой, ничем не заполнимой душевной и духовной пустоты.
Мы помним фразу: “…не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое” – и разъяснение ее: “После этого человек человеку на сем свете может делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо”.
В тирадах этих нет привязанности к добру, нет ненависти ко злу – просто колесо в душе повернулось, и Свидригайлов делает добро с тем же равнодушием, с каким в других случаях сеял зло. “А впрочем, нет, так и нет, так пусть и будет…” – реагирует он на отказ Раскольникова взять десять тысяч для сестры. Он обеспечивает перед смертью свою малолетнюю невесту, зная наверняка, что “подарок пойдет немедленно на сохранение под замок благоразумнейшей – и подлейшей, добавим – из матерей”. Ставрогин в “Бесах” в предсмертном письме говорит о себе: “Я все так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие.
Но и то и другое чувство… всегда слишком мелко, а очень никогда не бывает”. Эти слова могут быть применены и к Свидригайлову.