Изложение шестой главы романа “Собачье сердце”
И вот, в этот ужасный день, еще утром Шарика кольнуло предчувствие. Вследствие этого он вдруг заскучал и утренний завтрак – полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку – съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемную и легонько подвыл там на собственное отражение. Но днем, после того, как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошел как обычно.
Приема сегодня не было потому, что, как известно, по вторникам приема не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали
Проходя по коридору, пес услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.
– Отлично! – послышался его голос, – сейчас же везите, сейчас же!
Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед.
– Обед! Обед! Обед!
В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять почувствовал
Не люблю кутерьмы в квартире, – раздумывал он… И только он это подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собой дурно пахнущий чемодан, и, даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую.
Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, и выбежал навстречу доктору Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.
– Когда умер? – закричал он.
– Три часа назад, – ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстегивая чемодан.
“Кто такое умер? – хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под ноги, – терпеть не могу, когда мечутся”.
– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! – закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу.
Прибежала Зина.
– Зина! К телефону Дарью Петровну, записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор
Борменталь, умоляю вас – скорей, скорей, скорей!
“Не нравится мне, не нравится”, – пес обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из смотровой в кухню и обратно.
“Пойти, что ль, пожрать? Ну их в болото”, – решил пес и вдруг получил сюрприз.
– Шарику ничего не давать! – загремела команда из смотровой.
– Усмотришь за ним, как же.
– Запереть!
И Шарика заманили и заперли в ванной.
“Хамство, – подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, – просто глупо…”
И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то в злобе, то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно…
“Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович, – думал он, – две пары уже пришлось прикупить, и еще одну купите. Что б вы псов не запирали”.
Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности – солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги.
“Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, – тосковал пес, сопя носом, – привык. Я, барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля?
Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…”
Потом полутьма ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.
У-у-у! – как в бочку пролетело по квартире.
“Сову раздеру опять” – бешено, но бессильно подумал пес. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нем стала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза…
И в разгар муки дверь открылась. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался на кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошел у пса под сердцем.
“Зачем же я понадобился? – подумал он подозрительно. – Бок зажил. Ничего не понимаю”.
И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила.
Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было все в белом, а поверх белого, как эпитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки – в черных перчатках.
В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.
Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были насторожены, фальшивы, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление.
Пес глянул на него тяжело и пасмурно и ушел в угол.
– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его.
У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением поглядел на нее.
“Что ж… вас трое. Возьмете, если захотите. Только стыдно вам…
Хоть бы я знал, что будете делать со мной?..
Зина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним, и скверный мутнящий запах разлился от него.
“Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно?..” – подумал пес и попятился от тяпнутого.
– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.
Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса настороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним и вдруг залепил всю морду ватой.
Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успел вырваться. “Злодей… – мелькнуло в голове. – За что?” И еще раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые загробные, небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.
– На стол! – веселым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью. Секунды две угасающий пес любил тяпнутого.
Затем весь мир перевернулся дном кверху и была еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом – ничего.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...