Иван Александрович Гончаров

Ему было свойственно страдальчески переживать тяжелые муки рождения своих произведений. Он часто сомневался в себе, падал духом, бросал написанное и принимался за то же произведение снова, то не доверяя своим силам, то пугаясь разгара своей фантазии… К условиям творчества Гончарова, кроме его медлительности, относилась и тяжесть самого труда, как орудия творчества.

Сомнения автора касались не только существа его произведений, но и самой формы в ее мельчайших подробностях. Это доказывают его авторские корректуры, которые составляли,

подобно корректурам Толстого, истинную муку редакторов. В них вставлялись и исключались обширные места, по нескольку раз переделывалось какое-либо выражение, переставлялись слова, и уже подписанная к печати корректура внезапно требовалась обратно для новой переработки. Поэтому рабочая сторона творчества доставалась ему тяжело. “Я служу искусству, как запряженный вол”, – писал он Тургеневу.

Вспоминая свою литературную деятельность, он сказал мне в 1880 году: “Помните, что говорит у Пушкина старый цыган Алеко: “Ты любишь горестно и трудно, а сердце женское – шутя”; вот так и я пишу – горестно

и трудно, а другим оно дается шутя”.

Эта “горестная и трудная” работа для успеха своего нуждалась и в особой обстановке. С одной стороны, он – русский человек до мозга костей – не был способен к размеренному, распределенному на порции труду – по стольку-то страниц в день, как это делал, например, Золя; а с другой стороны, когда внешние обстоятельства и личное настроение складывались гармонически, он был способен работать запоем… В.

Г. Белинский