История создания и анализ рассказов о любви (“Солнечный удар”, “Чистый понедельник”) Бунина И. А

Самым совершенным своим созданием Бунин считал книгу “Темные аллеи” – цикл рассказов о любви. Книга была написана во время второй мировой войны, когда семья Буниных оказалась в крайне бедственном положении (конфликты с властями, практическое отсутствие еды, холод и др.). Писатель совершил в этой книге беспрецедентную по художественной смелости попытку: он тридцать восемь раз (таково количество рассказов в книге) написал “об одном и том же”. Однако результат этого удивительного постоянства поразителен: чуткий читатель всякий

раз переживает воссоздаваемую картину (казалось бы, заведомо известную ему) как абсолютно новую, а острота сообщаемых ему “подробностей чувства” не только не притупляется, но, кажется, лишь усиливается.

По тематике и стилевым особенностям к сборнику “Темные аллеи” примыкает созданный еще в 1927 г. рассказ “Солнечный удар”.
Повествовательная техника поздних бунинских произведений отличается поразительным сочетанием благородной простоты и изощренности. “Солнечный удар” начинается – без всяких упреждающих объяснений – неопределенно-личным предложением: “После обеда вышли

из ярко и горячо освещенной столовой на палубу…”. Читателю еще ничего не известно ни о предстоящем событии, ни о его участниках: самые первые впечатления читателя связаны с ощущениями света и жара. Образы огня, духоты, солнечного блеска будут на протяжении всего этого шестистраничного рассказа поддерживать “высокую температуру” повествования.

Загаром будет пахнуть рука героини; в “розовой” косоворотке встретит молодую чету гостиничный лакей, и “страшно душным, горячо накаленным” окажется номер в гостинице; зноем будет пропитан “незнакомый городишко”, в котором придется обжигаться от прикосновения к пуговицам одежды и щуриться от нестерпимого света.
Кто такая “она “, где и когда происходит действие? Возможно, читатель, как и главный герой, не успеет дать себе в этом отчета: в бунинском рассказе все это окажется оттесненным на периферию единственно важного события – “слишком большой любви”, “слишком большого счастья”. Рассказ, лишенный экспозиции, завершится лаконичным эпилогом – коротким предложением, в котором будто навсегда застынет чувствующий себя “постаревшим на десять лет” поручик.
Быстротечность послужившего основой сюжета происшествия подчеркнута в “Солнечном ударе”, как и в других поздних произведениях Бунина, фрагментарностью, пунктирностью рассказа о любовном сближении: отобраны и будто наспех смонтированы отдельные подробности, жесты, фрагменты диалога. Скороговоркой сказано о расставании поручика с “прекрасной незнакомкой”: “легко согласился”, “довез до пристани”, “поцеловал на палубе”, “возвратился в гостиницу”. В целом описание встречи любовников занимает чуть больше одной страницы текста. Эта композиционная особенность произведений Бунина о любви – отбор наиболее значимых, переломных эпизодов, высокая сюжетная “скорость” в передаче истории любви – позволяет многим историкам литературы говорить о “новеллистичности” поздней бунинской прозы.

Очень часто (и вполне резонно) исследователи прямо называют эти его произведения новеллами. Однако бунинские произведения не сводятся к динамичному повествованию о перипетиях любви.
Повторяющаяся “формула” сюжета – встреча, быстрое сближение, ослепительная вспышка чувств и неотвратимое расставание, сопровождающееся порой смертью одного из любовников – именно благодаря своей повторяемости перестает быть “новостью” (буквальное значение итальянского слова “novella”). Более того, как правило, уже начальные фрагменты текста содержат авторские указания не только на скоротечность предстоящего события, но и на будущие воспоминания персонажей. В “Солнечном ударе” подобное указание следует сразу за упоминанием о первом поцелуе: “…Оба…много лет потом вспоминали эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой”.

Заслуживает внимания “грамматическая неточность”, возможно сознательно допущенная Буниным в этом предложении: следовало употребить глагол “испытал” во множественном числе. Возможное объяснение – стремление автора к предельному обобщению: независимо от социальных, психологических и даже половых различий персонажи бунинских рассказов воплощают одно сознание и одно мироощущение.
Обратим внимание на то, как в рамках одного предложения сопрягаются и оказываются величинами одного порядка “чудное мгновенье” и “вся жизнь”. Бунин пишет не только о любви, для него важен масштаб всего земного человеческого существования, его влечет загадочная слитность “страшного” и “прекрасного”, “чуда” и “ужаса” этой жизни. Вот почему любовный сюжет часто оказывается лишь частью произведения, сосуществуя с фрагментами медитативного характера.
Почти пять из общих шести страниц текста “Солнечного удара” описывают состояние поручика после расставания с незнакомкой. Собственно новеллистический сюжет – лишь преамбула к лирически насыщенным размышлениям героя о таинстве жизни. Интонация этих размышлений задана пунктиром повторяющихся неотступных вопросов, которые и не предполагают ответа: “Зачем доказать?”, “Что же теперь делать?”, “Куда идти?”. Как видим, событийный ряд рассказа подчинен общечеловеческой проблематике извечных “радостей и скорбей”.

Крепнущее ощущение безмерности и – одновременно – трагической невозвратимости пережитого счастья составляет в “Солнечном ударе” композиционный стержень рассказа.
Сосредоточенность Бунина на “вечных” вопросах человеческого существования, на экзистенциальных проблемах бытия не делает рассказы о любви философскими: писатель не любит логических абстракций, не допускает в свои тексты философской терминологии. Фундамент бунинского стиля – не логически последовательное развитие мысли, а художническая интуиция жизни, находящая выражение в почти физиологически ощутимых описаниях, в сложных “узорах” световых и ритмических контрастов.
Переживание жизни – вот материал бунинских рассказов. Каков же субъект этого переживания? На первый взгляд, повествование в его рассказах ориентировано на точку зрения персонажа (это особенно заметно в ” Чистом понедельнике “, рассказ в котором ведется от лица богатого москвича, внешне дистанцированного от автора).

Однако персонажи, даже если они наделены приметами индивидуальности, предстают в обоих анализируемых рассказах как своего рода медиумы некоего высшего сознания. Этим персонажам присуща “призрачность”: они будто тени автора, а потому описания их внешности чрезвычайно лаконичны. Портрет поручика в “Солнечном ударе” выполнен в намеренно “обезличивающей” манере: “Он…взглянул на себя в зеркало: лицо его,- обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз…”. О рассказчике “Чистого понедельника” мы узнаем лишь, что он “был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой…”
Бунинским персонажам дарована исключительная острота чувственных реакций, которая была свойственна самому автору. Вот почему писатель почти не прибегает к форме внутреннего монолога (это имело бы смысл, будь психическая организация персонажа существенно отличной от авторской). Автор и герои (а вслед за ними и читатели) бунинских рассказов одинаково видят и слышат, одинаково изумляются бесконечности дня и быстротечности жизни.

Бунинская манера далека от толстовских приемов “диалектики души”; несхожа она и с тургеневским “тайным психологизмом” (когда писатель избегает прямых оценок, но позволяет судить о состоянии души героя по искусно подобранным внешним проявлениям чувства). Движения души бунинских героев не поддаются логическому объяснению. Персонажи будто не властны над собой, будто лишены способности контролировать свои чувства.

В связи с этим интересно пристрастие Бунина к безличным глагольным конструкциям в описаниях состояний персонажа. “Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти…” – передает он состояние героя “Солнечного удара”. “.. .Почему-то захотелось непременно войти туда”, – свидетельствует рассказчик “Чистого понедельника” о посещении Марфо-Мариинской обители, где он в последний раз увидит возлюбленную. Жизнь души в изображении Бунина неподвластна разуму, неизъяснима, она томится загадкой скрытого от смертных смысла. Важнейшую роль в передаче “эмоциональных вихрей”, испытываемых героями, играют приемы лирического “заражения” (ассоциативные параллели, ритмическая и звуковая организация текста).
Зрение, слух, вкусовые и температурные ощущения поручика в “Солнечном ударе” предельно обострены. Вот почему столь органичны в рассказе и целая симфония запахов (от запахов сена и дегтя – до запахов “ее хорошего английского одеколона…, ее загара и холстинкового платья”), и детали звукового фона (“мягкий стук” парохода, ударяющегося о пристань; звон мисок и горшков, продающихся на базаре; шум “закипевшей и побежавшей вперед воды”), и гастрономические подробности (ботвинья со льдом, малосольные огурцы с укропом, чай с лимоном). Но самые выразительно описанные в рассказе состояния персонажа связаны с острым восприятием светоносного и пышущего жаром солнца.

Именно из световых и температурных подробностей, вновь и вновь подающихся крупным планом и придающих отчетливость внутреннему ритму рассказа, соткана “парчовая” словесная ткань “Солнечного удара”. Сводя вместе, фокусируя эти энергетические словесные нити, Бунин без всяких пояснений, без апелляций к сознанию персонажа передает экстатичность переживаемых им мгновений. Впрочем, психологическое состояние поручика оказывается не только фактом его внутренней жизни.

Нераздельность красоты и ужаса; радость, от которой “сердце просто разрывалось на части”, оказываются объективно сущими характеристиками бытия.
Писатель обращается в своей поздней прозе не к рационально постигаемым граням жизни, а к тем сферам опыта, которые позволяют хоть на мгновение прикоснуться к таинственным, метафизическим глубинам бытия (метафизическое – то, что находится за пределами воспринимаемых человеком природных явлений; то, что невозможно рационально осмыслить). Именно такова для Бунина сфера любви – сфера неразгадываемой тайны, невысказанности, непрозрачной смысловой глубины. Любовное переживание в изображении писателя связано с небывалым взлетом всех эмоциональных способностей человека, с его выходом в особое – контрастное будничному течению жизни – измерение.

Это и есть подлинное измерение бытия, причастны которому оказываются далеко не все, а лишь те, кому дана счастливая (и всегда единственная) возможность пережить мучительную радость любви.
Любовь в произведениях Бунина позволяет человеку принять жизнь как величайший дар, остро ощутить радость земного существования, но эта радость для писателя – не блаженное и безмятежное состояние, а чувство трагичное, окрашенное тревогой. Эмоциональная атмосфера рассказов создается взаимодействием устойчивых в поздней бунинской прозе мотивов любви, красоты и неотвратимой конечности, кратковременности счастья. Радость и мука, печаль и ликование сплавлены в поздних произведениях Бунина в нерасторжимое целое. “Трагический мажор” – так определял пафос бунинских рассказов о любви критик русского зарубежья Георгий Адамович: “У Бунина в самом языке его, в складе каждой его фразы чувствуется духовная гармония, будто само собою отражающая некий высший порядок и строй: все еще держится на своих местах, солнце есть солнце, любовь есть любовь, добро есть добро”.