“ИСТОРИЯ О КАЗАНСКОМ ЦАРСТВЕ”

Апология могущества и величия Московского царства и его главы Ивана Грозного характерна и для такого популярного памятника (сохранилось свыше 230 его списков), как “История о Казанском царстве”, или “Казанский летописец”, где излагается судьба Казанского царства со времени его основания волжскими болгарами до завоевания его Грозным в 1552 г.

Заключая в себе большое количество исторического материала, почерпнутого из, летописных и других письменных источников, основанного также на собственных наблюдениях и устных рассказах очевидцев

событии, “История” в то же время является произведением, представляющим значительный интерес с точки зрения чисто литературной. Позаимствовав манеру описания воинских картин и даже отдельных эпизодов преимущественно из повести о Царьграде Нестора-Искандера, повестей о Мамаевом побоище, поздних летописей, библейских книг, отчасти из повести о грузинской царице Динаре, а также из Хронографа, она в то же время отразила торжественную стилистику произведений макарьевского периода и использовала в немалом количестве приемы и стиль устной поэзии, легенды и предания казанских татар.

Возникновение

“Истории” следует отнести к 1564-1565 гг. Автором ее был, судя по его заявлению, русский, попавший в плен к казанцам, пробывший в плену двадцать лет и после взятия Казани Грозным поступивший к нему на службу. Стоя на передовых позициях своего времени и будучи политическим единомышленником дворянских публицистов, автор “Истории” является горячим приверженцем Грозного и врагом княжеско-боярскои верхушки.

Сам он во вступлении к “Истории” называет ее “красной, новой и сладкой повестью”.

И действительно, “История” написана человеком, отличавшимся незаурядным поэтическим вкусом и любовью к образной, художественно украшенной речи. Вот, например, как передается в “Истории” плач казанской царицы, которую насильно провожают от города Свияжска до русского рубежа: “Горе тебе, горе тебе, граде кровав, горе тебе, граде унылы, что еще гордостию возносишися? Уже бо паде венец з главы твоея, яко жена худая вдовая осиротев, раб еси, а не господин. И преиде царская слава твоя и скончася, ты же изнемогше падеся, аки зверь, неимущи главы”.

Тут же рядом – морализация, косвенно направленная к апологии русской государственности: “Всяко царство царем премудрым эдержается, а не стенами столпыми, рати силныя воеводами крепкими бывают и бес стены”.

Вслед за этим царица казанская вспоминает былое величие Казанского царства, особенно ощутимое при его трагическом положении в настоящее время: “Где ныне бывшая в тебе иногда царския пирове и величествия твоя? и где уланове, и князи, и мурзы твоего красования и величания? и где младых жен и красных девиц ликове и песни и плясания? Вся тыя ныне исчезоша и погибоша”. Когда-то в Казани текли медвяные реки и винные потоки.

Ныне же люди проливают кровь и слезы, попав под власть русских. Плач заканчивается таким риторическим восклицанием: “Увы мне, господине, ныне возму птицу борзолетную, глаголяще языком человеческим, да послет от мене ко отцу моему и матери, да возвестит случшася чаду их”.

Близко к стилю жития Алексея человека божия передается скорбь царицы Анастасии, проводившей своего мужа-царя в поход на Казань: возвратившись в свои палаты, “аки ластвица во гнездо свое, с великою тугою и печалью и со многим сетованием”, она “аки светлая звезда темным облаком, скорбию и тоскою при-крывся в полате своей, в ней же живяше, и вся оконца позакры, и света дневного зрети не хотя, доколе царь с победою возвратится…

С большой экспрессией изображает “История” былые насилия казанцев над Русской землей. Отсюда, нужно думать, известный писатель времени “Смуты” Авраамий Палицын почерпнул свое яркое описание насилий и неистовств, творившихся, по его словам, на Руси в пору второго самозванца.

В типичном, уже знакомом нам стиле повести о взятии Царь-града Нестора-Искандера автор описывает неоднократные приступы, которыми сопровождалась осада Казани: “И от пушечного. и от пищалного грямовения, и от многооружного крежетания и звяцания, и от плача, рыдания градцких людей, жен и детей, и от великого кричания, и вопля, н свистания, и обои вой ржания i и топота конского, яко великий гром и страшен зук далече на руских пределах, за 300 верст, слышался. И не бе ту слышати лзе, . что Друг с другом глаголет, и дымный мрак зелный восхожаше ” в верх и покрываше град и руская вой вся, и нощ, яко ясны дни, : просвещашеся ото огня, и невидима быша тма нощная, и день летни яко темная нощь осення бываше от дымного воскурения и мрака”.

А вот как плачут казанцы, окончательно убедившись в том, что они потеряли свою независимость: “О горы, покройте нас! . О земле мати, развигни уста своя ныне скоро, пожри нас, чад своих живых, да не видим горкия смерти сия внезапу, со единого “” пришедшия вдруг на всех нас! Бежим, бежим, казанцы, да не ” умрем!” В ответ на предложение бежать другие казанцы говорят: “Прнидоша бо к нам гости немалыя и наливают нам пити горкую чашу смертную, ею же мы иногда часто черпахом им, от них же ныне сами тая же горкия пития смертныя неволею испиваем”. Мотив “смертной чаши” нам знаком уже по повести о разорении Рязани Батыем.

Наконец, очень картинно нарисован апофеоз, который устраивается Грозному, когда он возвращается в Москву после победы над Казанью. Покорение русскими Казанского царства и сведение, таким образом, окончательных счетов с некогда грозной для Руси татарской силой было как бы завершительным торжеством царской московской политики. Мы уже видели выше, что народная песня самое венчание Грозного на царство связывает с падением Казани.

И потому в таком ореоле изображены Грозный и его военное предприятие, а также его именитые соратники. Недаром перед походом на Казань, совещаясь с “златой братией своей”, с “князьями местными”, с “великими воеводами” и “благородными вельможами”, перечисляя подвиги своих предков, ведущих свой род от Августа-кесаря, Грозный говорит: “Аз есмь божией милостию царь и сопрестольник их. Тацыи же есть у меня воеводы великий, и славны, и сильны, и храбры, и в ратных делах искусны, яко же были у них”.

Вместе с тем в “Истории” дается суровая оценка этих самых вельмож и воевод-бояр, когда идет речь об их злоупотреблениях своим положением и о чинимых ими неправдах или когда в уста хана Шингалея влагается осуждение подручных русскому царю князей и воевод за их своекорыстие и нерадение о благе государства.

Элементы устно-поэтического стиля в “Истории” дают себя знать в таких эпитетах, как реки “медвяны”, “земля-мати”, поле “чистое”, девицы “красныя”, кони “добрые”, светлицы “высокия” и т. д.

Отголосок устной поэзии слышится и в таких выражениях, как “род и племя”, враги – “гости немилые”, богатства – “гора златая”, “пьет чермно вино и меды сладкия”, а также в изображении торжественного въезда Грозного в Москву.

Несмотря на общую торжественность стиля “Истории”, в ней нет и в помине того витийственного словотворчества в духе традиционного “плетения словес”, которое мы находим в “Степенной книге”. Встречающиеся здесь случаи искусственного словообразования, вроде “мужесовершенние”, “скотопажие”, “окорадостен”, “грямовение”, “убегжество”, “храбросерд”, “крепкорук”, “многодаровит”, сравнительно очень редки. Зато попадаются выражения, взятые из обыденной разговорной речи: “во вся тяжкая звонити”, “стар да мал”, “брань не худа” и др.

“История о Казанском царстве”, таким образом, едва ли не впервые после длительного перерыва вводит в книжное произве-дение элементы устной поэзии и народной речи. Тут, возможно, решающим оказалось то обстоятельство, что “История” вышла не из официальных кругов, а была делом частной инициативы книжника, не связанного с установившимися стилистическими тра-фаретами московских книжных центров.