Интерпретация Евгения Добренко

Ерофеевская проза — сплошная эстетическая и этическая провокация. Писатель «подрывает» сложившуюся психологию homo soveticus через опрокидывание сложившихся этических норм, дискредитацию метаязыка, через обнажение скрытых, табуированных зон сознания, через эпатаж, через шок. Ерофеев продолжает/»начинает» там, где заканчивает соц-арт.

В его прозе разрушаются не только слова, мысли, чувства, но все «это происходит много глубже — на уровне подсознания.

Почтенное дело — смеясь, расставаться со своим прошлым. А с издевательским хохотом? А так, чтобы дрожь по телу? Здесь, кстати, различие: соц-арт вызывает смех, Ерофеев — дрожь.

Они делают одно, но на разных глубинах сознания. У Ерофеева — «привет из подкорки». Он не просто хочет пробрать читателя — используя сильнодействующие средства, стремится обновить «падшее слово». Ерофеевский рассказчик, вообще-то, — жуткий тип.

Садист и извращенец. Советский читатель не привык иметь дело с подобными сомнительными личностями. И происходит все, рассказанное Ерофеевым, — как в сказке, т. е. неизвестно когда.

Реальное становится ирреальным, а потом вдруг весь этот кошмар обретает черты поразительной психологической достоверности.

Ерофеевская проза многоуровнева и потому сопротивляется однолинейному сознанию читателя. Эта проза в самой своей органике (при явной «чернухе» и всем буйстве естества) восстает против прелюбодеяния и разврата мысли! Многоуровневость ерофеевской прозы — не только в признании самоценности игры, но и в бесконечном усложнении ее правил.

Здесь пародирование первичных метатекстов — лишь видимая часть айсберга. На глубине — бесконечное прорастание смыслов. Здесь — воистину вавилонское столпотворение языков и ментальностей.

Чтение ерофеевских текстов требует известной изощренности в прочтении культурных кодов. В том же «Попугайчике» даже на поверхности — удивительный эксперимент: этакое перетекание речей Порфирия Петровича в речи Смердякова, необузданная шигалевщина, откровенный садизм подпольного парадоксалиста и скрытый мазохизм Ивана Карамазова, чудовищным образом прорастающий в лексику современного фашизма с его болезненным интересом к «символам» и «филозофам», и лукавое мудрствование сатаны, и адская насмешка над Алешей. И это — только один слой текста.

Апеллируя к различным культурным кодам, включая нас в игру с ними, уходя в подсознание и тем самым отрицая абсурд реальности, проза Вик. Ерофеева несет в себе еще и свой культурогенный потенциал. Из бессмыслицы и ужаса жизни она рождает суперсмысл, служит делу культурного охранительства и лечит шоковой терапией.

Интерпретация Евгения Добренко