Идейно-художественное своеобразие поэмы “Медный всадник” Пушкина А. С

Общая идейная направленность “Медного всадника” во многом имеет свое начало еще в “Полтаве” и продолжается в “Борисе Годунове”. Пушкин не случайно обращается к образу Петра, который в его интерпретации становится своего рода символом своевольной, самодержавной власти. Вопреки всему Петр строит Петербург на болотах, чтобы “отсель грозить шведу”.

Этот поступок предстает в поэме высшим проявлением самодержавной воли властителя, который всю Россию “поднял на дыбы”.
По сравнению с “Полтавой” Пушкин в

изображении “самовластья” проходит определенную эволюцию. Если в “Полтаве” ему еще нужны “личностные характеристики”, чтобы осудить “самовластие” (т. е. его осуждение происходит в чьем-то конкретном лице – Мазепа, Алеко в “Цыганах”), то здесь “самовластье” предстает перед читателем в чистом виде – в лице “медного всадника”, который даже не является Петром, но воплощением мифа о нем – мифа об идеальном самодержавном властителе.
Пушкин любит Петербург, любуется его красотами и гением зодчих, но тем не менее на городе на протяжении столетий лежит божья кара за то изначальное самовластье, которое было выражено Петром в основании города на месте, непригодном для этого. И наводнения – это лишь наказание, своего рода “проклятие”, тяготеющее над жителями столицы, напоминание обитателям Вавилона о том преступлении, которое в свое время они совершили против бога.
В поэме Пушкин обращается к образу обыкновенного, рядового человека (одного из тех, кто в “Полтаве” кровью платил за самовластие своих властителей).
Образ Евгения – это образ того самого “человека толпы”, который не готов еще воспринять свободу, который не выстрадал ее в своем сердце, т. е. образ обычного обывателя. Бунт Евгения против самовластья, воплотившегося для него в медном всаднике, происходит под воздействием бедствий, обрушившимся на город и уничтожившими его личное счастье. “Ужо тебе!” – говорит Евгений, грозя статуе. Однако финал этого бунта печален – герой сходит с ума. И дело здесь не в том, что бунт Евгения сам по себе индивидуалистичен, но в том, что Евгений не имел на него права.

Избавиться от самовластия (т. е. выйти из системы координат хозяин/раб) можно лишь путем личного приятия свободы, внутренней работы, осознания своей причастности всему и ответственности перед всем, что происходит в мире. Попытка же освободиться от тирании “внешними” способами обречена на провал, так как в одночасье бывшие рабы лишь способны превратиться в хозяев и наоборот, т. е. сама система взаимоотношений не уничтожается (ср. бунт Пугачева в “Капитанской дочке”). Таким образом, медный всадник, преследующий Евгения на улицах города, превращается в своего рода метафору, которая говорит о том, что несмотря на “внешний* протест, бунт против самовластья, человек не может избавиться таким путем от самой системы самовластных взаимоотношений. “Медный всадник” – это часть души человека, его “второе я”, которое само по себе не исчезает. Выражаясь словами Чехова, человек должен каждый день “по капле выдавливать из себя раба”, производить неустанно духовную работу (сравни с идеей, развитой Гоголем в “Шинели”, о том, что человек создан для высокого предназначения и не может жить мечтой о приобретении шинели).

Именно эти идеи впоследствии воплотятся в творчестве Достоевского, который “изнутри” опишет бунт “маленького человека” – бесплодный бунт “нищих духом”.