“Губернские очерки” Щедрина (1856-1857)

Продолжая начатое Гоголем в “Мертвых душах”, а отчасти и Герценом в “Кто виноват?”, Щедрин выявил губительное воздействие самодержавно-крепостнических отношений на жизнь русского общества. Изображая провинциальный город Крутогорск, Щедрин с помощью очевидца-рассказчика дает “обозрение” жизни всех слоев его населения. Губернский город становится воплощением гражданской жизни всей самодержавно-бюрократической империи.

А. губернская власть выступает как преступная бюрократическая клика, спаянная своей реакционной

охранительной деятельностью, интересами карьеры и наживы. Она всецело подчиняет своим нравам, своим законам подавления и подкупа жизнь всех других слоев общества – помещиков, либеральной интеллигенции, купцов, мещан, крестьянства. “Очерки” с полной ясностью раскрывали всю нелепость, всю историческую “призрачность” самодержавно-крепостнических отношений.

Продолжением “Губернских очерков” были циклы сатирических очерков Щедрина “Невинные рассказы” и “Сатиры в прозе”, отразившие русскую общественную жизнь в период подготовки к реформам. И в них писатель основывает свое сатирическое

изображение характеров на осознанном различии между живой человеческой личностью и подчиняющим ее себе общественном положении человека. В очерке “Гегемониев” (1859) даже старый подь-. ячий, живое воплощение канцелярских порядков, приходит к мысли, что каждый, занимающий должность станового пристава, есть не что иное, как “невещественных отношений вещественное изображение”, и что личные свойства отдельного станового – Потанчикова или Овчинникова – это “одна только видимость”.

В очерке “Скрежет-зубовный” (1860), изображая дворян и чиновников, обсуждающих вопросы реформы и поэтому впадающих в напыщенность и витийство, писатель подчеркивает внутреннюю неискренность и неуверенность их либеральных намерений и язвительно называет их речи “размазисто-стыдливо-пустопорожним” краснобайством.

В сатирических целях Щедрин пытался использовать и драматургию. В 1857 г. он написал сатирическую комедию “Смерть Па-. 1ухина”, где показал, что внутреннее разложение захватило не только дворянско-чиновничьи слои русского общества, но и тесно связанною с ними хищническую буржуазию. Пазухины – не только купцы и фабриканты, это – прежде всего “откупщики”, грабящие парод с соизволения и с помощью царской власти, приобретающие почетные звания и вес в обществе с помощью царской. бюрократии.

Семейная свалка вокруг наследства Пазухина, составляющая сюжет комедии, раскрывает реакционную сущность буржуазии с почти гротескной выразительностью.

К сказанному следует добавить, что и на сей раз Щедрин выступил как писатель – новатор, внутренне полемизировавший с романтическим гротеском, “отталкивавшийся” от него и в то же время решительно переосмыслявший традиционные для него образы. Ведь образ непонятного и одновременно устрашающего “оно” не раз встречался в гротесковых произведениях романтиков,

Так, например, в повести Гофмана “Золотой горшок”, к которой мы уже неоднократно обращались, юная героиня мечтает о том, что выйдет замуж за Ансельма. Но в разгар этих мечтаний появляется “какой – то враждебный образ, который злобно смеялся и говорил”, что Ансельм никогда не будет ее мужем. “…Из-за каждого шкафчика,- пишет автор,- который Вероника отодвигала, из-за нотных тетрадей, которые она брала с фортепьяно, из-за каждой чашки, из-за кофейника, который она вынимала из шкафа, отовсюду выскакивал тот образ, словно какая-нибудь ведьма, и насмешливо хихикал и щелкал тонкими, как у паука, пальцами и кричал: “Не будет он твоим мужем! Не будет он твоим мужем!” И потом, когда она все бросила и убежала на середину комнаты, выглянуло оно из – за печки, огромное, с длинным носом, и заворчало и задребезжало: “Но будет он твоим мужем!””

Показывая зловещую роль реакции, в результате наступления которой “поток жизни” прекращает течение снос, Щедрин вместе с тем отнюдь не отказывается от веры и конечное торжество этого самого “потока”.

В “Истории одного города” эта вера нашла выражение в образе реки, олицетворяющем собой неиссякаемость могучего потока жизни. Именно с ним – с образом реки соотнесены в книге и приведенное выше публицистическое рассуждение, и заключительные строки финала.

Образ реки появляется в главе об Угрюм-Бурчееве. Появляется как наглядное олицетворение поступательного движения жизни, одолеть которую до конца не удалось даже этому непреклонному идиоту. Казалось бы, все свои мрачные предначертания осуществил “бывый прохвост”. “И вдруг…

Излучистая полоса жидкой стали сверкнула ему в глаза, сверкнула и по только пе исчезла, но даже не замерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжала двигаться, колыхаться и издавать какие – то особенные, но несомненно живые звуки. Она жила”.

Правящий идиот решает “унять” реку. Поначалу из этого намерения ничего не выходит: “Щепки, навоз, солома, мусор – все уносилось быстриной в неведомую даль…” Когда же в воду были обрушены не только груды мусора, навоза, соломы, yо и камней, усилия Угрюм-Бурчеева вроде бы увенчались успехом: “Река всею массою вод хлынула yа это новое препятствие и вдруг закрутилась на одном месте. Раздался треск, свист и какое – то громадное клокотание, словно миллионы неведомых гадин разом пустили свой шип из водяных хлябей.

Затем все смолкло; река yа минуту остановилась и тихо – тихо начала разливаться gо луговой стороне”.

Даже кратковременная остановка “реки” приносит народу огромные бедствия: “К вечеру разлив был до того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем все еще прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; казалось, что где-то рушатся целые деревни, и там раздаются вопли, стоны и проклятия. Плыли по воде стоге сена, бревна, плоты, обломки изб и, достигнув плотины, с треском сталкивались друг с другом…”

Остановив реку, Угрюм-Бурчеев торжествует: “…взглянув на громадную массу вод, он до того просветлел, что даже получил дар слова и стал хвастаться”. Но торжество его оказалось преходящим. На другое утро, едва успев продрать глаза, он устремился на берег и “встал как вкопанный”. “Луга обнажились; остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах, точь-в-точь как за день тому назад”.

Само собой разумеется, что ни о каком продолжении не могло бы быть и речи как в том случае, если бы “оно” олицетворяло собой революцию, сметающую антинародный глуповский режим, так и в том, если бы “оно” принесло городу Глупову вечный мрак, прекративший его историю навсегда.