Григорий-Самозванец и Борис Годунов в одноименной поэме Пушкина
Самозванец порожден Борисом, его преступлением, насильственным устранением законного наследника престола – отсюда и вписанность в трагедии его “круга” в “круг” Бориса. Еще значительнее, как уже выше отмечалось, то, что оба эти “круга” – двух антагонистов, оспаривающих друг у друга власть, – обрамлены народными сценами, включены в более обширный “круг”, как бы погружены в океан жизни народной. Строго симметричны, композиционно уравновешены в трагедии не только линии обрамления – периферия пьесы, – но и все
Центр “круга” Самозванца и тем самым центр всей трагедии составляют три польские сцены: 1) Краков. Дом Вишневецкого; 2) Замок воеводы Мнишка в Сам-боре и 3) Ночь. Сад. Фонтан.
Внутри “круга” Самозванца до них пять сцен и ровно столько же после них; если же рассматривать их внутри всей трагедии – от начала ее и до них десять сцен и десять же сцен от них до конца. Отмечу, кстати, что эта, центральная часть тра-гедии, равновелика ее заставке и концовке: везде по три сцены.
Здесь особенно следует отметить,
Пушкин склонен был симпатизировать дерзкой отваге Самозванца, но это никак не могло его побудить извратить историю. Вот почему он не только ввел ранее отсутствовавшие польские сцены, но и поместил их в самый центр трагедии, тем самым композиционно подчеркивая их особо важное значение.
Здесь перед нами второй случай дополнения, а тем самым и осложнения Пушкиным предварительно набросанного им плана “Бориса Годунова”, на что он всегда шел, если это оказывалось необходимо для наиболее полного и верного воплощения творческого замысла. Но наряду с этим Пушкин, в своем неизменном стремлении к предельному лаконизму, тщательно устранял из своей трагедии все то, что не являлось безусловно необходимым, не составляло неотъемлемой части ее идейно-художественного целого. В этом стремлении “взыскательный художник” Пушкин не останавливался порой даже перед тем, чтобы отбрасывать отдельные, совершенно готовые, законченные в художественном отношении сцены.
Так, при подготовке окончательной печатной редакции им была зачеркнута (в писарской копии, сделанной с белового автографа) вся сцена “Ограда монастырская”, следовавшая после сцены “Ночь. Келья в Чудовом монастыре”, и опущена сцена “Уборная Марины”, следовавшая за сценой “Краков. Дом Вишневецкого”.
В сцене “Ограда монастырская” решение Григория стать самозванцем внушается ему некиим “злым чернецом”. Мицкевич позднее склонен был считать недостатком то, что все действие трагедии Пушкина “замкнуто в земной сфере”, На самом деле то, что автор “Бориса Годунова” полностью остается в “земной сфере”, не прибегает для объяснения развертывающихся – в нем исторических событий к какому бы то ни было вмешательству потусторонних сил, а обусловливает их общественными отношениями, социальной борьбой того времени, составляет не слабость, а, наоборот, величайшую силу пушкинской трагедии. Между тем на образе искусителя – “злого чернеца” – явно имеется некоторый налет мистического (уж не дьявол ли?). В то же время сцена “искушения” Григория не является художественно необходимой.
Уже бесхитростный ответ Пимена (в сцене “Ночь. Келья в Чудовом монастыре”), что убитый царевич, если бы он остался жив, был бы ровесником Григория, послужил зерном дерзкого замысла последнего. В честолюбивой душе Григория, являющейся весьма подходящей почвой, зерно это должно было совершенно естественно, без всяких “злых” посторонних внушений, стремительно прорасти и созреть.
Поэтому мы нисколько не удивляемся, когда в следующей же сцене окончательного текста из разговора патриарха с игуменом Чудова монастыря узнаем о том, что Григорий бежал с намерением стать “царем на Москве”.
А раз в художественном произведении что-либо не является абсолютно необходимым, оно и не должно в нем присутствовать. Мало того, опущение сцены со “злым чернецом”, несомненно, придает трагедии большую динамичность.
Необязательной и даже мешающей является и сцена “Уборная Марины”. Служанка Марины Рузя рассказывает здесь своей госпоже про толки в народе об ее “нищем царевиче”, который якобы всего лишь “дьячок, бежавший из Москвы, известный плут в своем приходе”. Заканчивается сцена словами Марины: “Мне должно все узнать”, – благодаря чему получается, что она именно с этой целью в следующей сцене – бала в замке воеводы Мнишка – назначила Димитрию ночное свидание в саду у фонтана, а во время свидания сознательно добивалась его признания в самозванстве. Между тем психологический эффект эпизода с признанием как раз в том, что оно явилось не только совершенно неожиданным для самого Григория (“Куда завлек меня порыв досады!..
Что сделал я, безумец?”), но и как громом поразило своей полной неожиданностью Марину (“О стыд! о горе мне!”). Сцена в уборной Марины сама по себе не только превосходно написана, но и выигрышна в театральном отношении. Пови-димому, именно в'” силу этого один из видных наших театров, показавший в юбилейные дни 1949 года в Москве пушкинского “Бориса Годунова”, включил в спектакль данную сцену и, так как, в соответствии с возможностями спектакля (определенный лимит времени), очевидно, надо было взамен этого что-то сократить, не нашел ничего лучшего, как выкинуть сцену между Пушкиным и Басмановым (“Ставка”), в которой, как мы знаем, и сформулирован основной тезис трагедии о силе и значении мнения народного.
Постановщики спектакля обнаружили тем самым не только поразительную слепоту к идейному замыслу пьесы, но и пренебрегли, очевидно не почувствовав этого, строгой продуманностью композиционного его воплощения. Выключение сцены “Ставка” резко нарушило уже известную нам полную симметрию заставки и концовки трагедии (и в начале и в конце одна боярская сцена и две народных).