Гипертрофированное сознание героев Достоевского

Своих персонажей Достоевский изображает в этих двух крайностях: “роковом для нас круговороте судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения” и в жажде восстановления душевной гармонии, “самосохранения и покаяния”, и в этих двух процессах душевное состояние дается в крайне заостренной степени. Об этой особенности Достоевского – художника и мыслителя писал Андрей Белый: “А ведь несомненно: для Достоевского дорога к последней святости лежит через землю последнего дерзновения. И потому-то “дорога большая, прямая,

светлая”, о которой думает Алеша, засыпая под монотонное чтение Таисия над гробом старца – дорога России – для Достоевского есть дорога над бездной”, “большая дорога в небо через безумие и ужас”.

Гипертрофированное сознание героев Достоевского – особая примета, выводящая их за пределы обычной реалистической традиции. Прием заострения был сознательным у Достоевского и находился в связи с его пониманием самых основных Особенностей национального характера, способного и На величайший подвиг самоотвержения, и на страшное Падение, “самоотрицание и саморазрушение”. Крайняя Напряженность

психологических состояний литературных героев принимает чаще всего гиперболическое выражение.

Например, болезненное самолюбие и злобное раздражение “подпольного парадоксалиста”. Герой иронически рассказывает, “как в мечтах он иной раз погружался во “все прекрасное и высокое” и тут же спорит с вымышленным противником… доказывавшим ему, что пошло и подло выводить все это теперь на рынок”. Затем после короткого спора с противником он все-таки соглашается с ним: “А, впрочем, вы правы, действительно и пошло и подло.

А подлее всего то, что я теперь начал перед вами оправдываться. А еще подлее то, что Я делаю теперь это замечание. Да довольно, впрочем, а то ведь никогда и не кончишь, все будет одно другого подлее…”

Достоевский же обращается к крайним формам преувеличения, доводит его до предела нарушения внешнего правдоподобия, никогда не переходя эту границу, и поэтому жизнь в произведениях Достоевского не теряет художественной правды. Заострение лишь помогает с наибольшей яркостью выразить сущность изображаемых характеров, тенденции, глубоко заложенные в самой действительности. Эта действительность не случайно представляется писателю фантастической, потому что подлость, отчаяние, падение и саморазрушение, кажется, в ней не имеют никаких пределов.

Забвение всякой меры и “потребность хватить, через край”, подмеченные писателем в русском народе, обратили его к новым средствам художественной типизации.

Человек постигается в крайних возможностях падения,, саморазрушения и восстановления, нравственного “воскресения”, “самосохранения и покаяния”, т. е. в критических ситуациях, формами психологической гиперболизации.

Толстой и Достоевский сходились в главном: они понимали, что жизнь есть движение к бесконечному совершенству. Пристальное внимание писателей к двойственности, объективно присущей человеку антагонистического общества, не мешало им выделить доминирующую тенденцию в развитии характеров. Они питались верой в “высокое предназначение человека”, в “доброту людей и любовь их друг к другу”. Зло для них было условием осуществления добра.

Они свято верили в преодоление зла силами любви, которая, по их мысли, является глубинной сущностью жизни.

Достоевский проверял своих сугубо сложных, раздвоенных героев в острейших экстремальных конфликтных ситуациях с целью понять силу нравственной сопротивляемости и увериться в ней как верном признаке внутреннего человека.. Он испытывал духовный потенциал человека, доводя греховность и падение своего героя до последних пределов, до последней черты.

В воспоминаниях о. Достоевском Н. Н. Страхов писал, что, хотя “Достоевский субъективнейший из романистов”, это не мешало ему быть “совершенным реалистом”, которому были открыты еще неведомые тайны человеческого духа: “…он смело пускался рисовать мрачные картины; никто так далеко не заходил в изображении всяких падений души человеческой”. Секрет его успеха как в природе дарования, так и в том, что “он крепко верил в себя и в человека”. “Достоевский потому так смело выводил на сцену жалкие. и страшные фигуры, всякого рода душевные язвы, что умел или признавал за собою умение произносить над ними высший суд. Он видел божию искру в самом падшем и извращенном человеке; он следил за малейшею вспышкою этой искры и прозревал черты душевной красоты в тех явлениях, к которым мы привыкли относиться с презрением, насмешкою или отвращением…

Эта нежная и высокая гуманность может быть названа его музою, и она-то давала ему мерило добра и зла, с которым он спускался в самые страшные душевные бездны”.

Достоевский, как и Толстой, интересуется духовным потенциалом личности, улавливает проблески человечности у героев-персонажей, захваченных индивидуалистическими стремлениями.

Однако зло не всегда побеждается нравственным чувством, и в этом случае человек становится жертвой своих разрушительных стихий. Индивидуалистическое своеволие приводит некоторых героев Достоевского к полному моральному омертвению, к эмоционально-психологическому истощению, к страшному снижению жизненных сил. Ставрогин, Свидригайлов, Федор Павлович Карамазов, ощущавшие в себе иной раз “духовный страх и нравственное сотрясение”, — все они приняли дозу яда, для них смертельную.

Самоубийство и явилось для Ставрогина и Свидригайлова нравственным самосудом. Не дождавшись очистительного огня естественной смертью, они и конец нашли анархически своевольный.

Уже давно ученые обратили внимание на то, что человек у Достоевского “загадка” и “тайна”. Так, М. Б. Храпченко писал: “Широта” человека, по мысли писателя, заключается не только в очень сложном сочетании противоборствующих начал, но и в той загадочной неожиданности, с какой часто открываются свойства его внутреннего мира. Человеческая душа – бездна, утверждал Достоевский; глубины подсознания личности остаются неведомыми и для нее самой. Идеал красоты, добра оказывает несомненное воздействие на людей; однако в неизмеримо большей степени они находятся во власти идеала содомского.

Власть темного, низменного, жестокого, сказывающаяся во внутренней жизни человека, в его действиях, крайние проявления себялюбия, чувственности, цинизма, духовной опустошенности Достоевский рисовал с огромной художественной правдивостью, избегая при этом всякого натурализма”.