Герой романа “Идиот” князь Мышкин

Роман “Идиот” занимает особое место в творчестве Ф. М. Достоевского, поскольку он сосредоточен, в частности, на изображении заведомо положительного, в какой-то мере идеального героя. Правда, в разных черновых вариантах герою приписывались отрицательные черты, он в чем-то должен был быть похожим на Раскольникова: “Самовладение от гордости (а не от нравственности) и бешеное саморазрешение всего… Он мог бы дойти до чудовищности”.

В этом раннем варианте образа князя Мышкина можно обнаружить и некоторые черты позднее созданных

Достоевским образов Ставрогина из “Бесов”, Аркадия Долгорукого из “Подростка” и других, что уже не раз отмечалось исследователями. Далеко не сразу, на довольно позднем этапе работы над романом “Идиот” Достоевский совершенно изменил центральный образ, решив, как он сообщает в письме А. Н. Майкову от 12. I. 1868, “изобразить вполне прекрасного человека”. Сопоставляя Мышкина с другими прекрасными, по его мнению, образами мировой литературы, Достоевский, упоминая сервантесовского Дон Кихота и диккенсовского Пиквика, отмечает главное отличие от них Мышкина:

“Если Дон-Кихот и Пиквик как добродетельные

лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны. Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он невинен!”.

Аглая прячет письмо Мышкина в книгу о Дон Кихоте. Она при этом сравнивает князя с “рыцарем бедным” в стихотворении Пушкина, который представляется ей как “человек, способный иметь идеал” и “слепо отдать ему всю свою жизнь”.

Разумеется, Мышкин, хотя и связанный в юности со Швейцарией, никак не является образцом “естественного человека” Руссо. Он как бы символизирует воплощение христианских традиций, сохранившихся именно в России и в основном утерянных на Западе. Сам Мышкин говорит: “наш Христос, которого мы сохранили”. Будучи по природе своей молчаливым, князь, однако, оказавшись однажды в светском обществе, произносит речь, в которой сформированы хорошо известные и по другим источникам взгляды Достоевского:

“Католичество – все равно что вера нехристианская!.. Хуже самого атеизма… антихриста проповедует… решительно продолжение Западной Римской империи… все променяли за деньги, за низкую земную власть… Атеизм от них вышел… Ведь и социализм – порождение католичества…

Это тоже свобода чрез насилие… “Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет””. Мышкин не верит, что трогательно заботившийся о нем “великодушный” Павлищев перешел в католицизм (ср. приближение к католицизму Аглаи в финале романа).

Но эти речи, выражающие идеологию автора, – не главное, в чем проявляет себя Мышкин. Главное – это воспроизведение, насколько это возможно, образа максимально близкого к самому Христу. И в христианстве, и в поведении самого Христа и Достоевский, и его герой прежде всего видят пафос сострадания и божественной любви к людям, пафос отношения Бога к людям как к своим детям. “Мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть все понятие о Боге как о нашем родном отце и о радости Бога на человека, как отца на свое родное дитя, – главнейшая мысль Христова!” (184). “Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества”.

И сострадание ко всем людям, в частности – страстное сострадание князя Мышкина к Настасье Филипповне (ср. отношение Христа к падшей женщине в Евангелии, а также высказывание Аглаи о Настасье Филипповне: “…это подло играть роль Магдалины”, – основное проявление героя романа. Еще до Настасьи Филипповны Мышкин выражает исключительное сострадание, жалость, принимаемую окружающими за любовь, к бедной швейцарской девушке Мари, которую проезжему французу удалось соблазнить и которую все осудили. Князь не был в нее влюблен, но “был счастлив иначе”, т. е. благодаря состраданию и влиянию на окружающих этим состраданием.

Так же и первое впечатление – еще не от самой Настасьи Филипповны, а только от ее портрета – сострадание. Мышкин потрясен тем, что в ее лице “страдания много”.

При этом Настасья Филипповна, хотя и считает себя великой грешницей, вовсе не падшая грешница в отличие от евангельской блудницы.

“Вы страдали и из такого ада чистая вышли”, – восклицает князь. Это ее страдание порождает с его стороны еще более сильное сострадание, сравнимое и на деле соприкасающееся с настоящей страстной любовью. И когда Мышкин объясняет Рогожину:

“я ее “не любовью люблю, а жалостью””, то Рогожин высказывается таким образом, что “жалость твоя, пожалуй” еще пуще моей любви.

Действительно, сострадание князя по отношению к Настасье Филипповне так велико, что в критический момент он кидается к страдающей Настасье Филипповне, отвернувшись от Аглаи, в которую как бы действительно влюблен. Он готов оставить свою невесту и жениться на Настасье Филипповне, чтоб утишить ее переживания и утешить ее. Как точно угадала Аглая, “чувство дошло… до аскетизма”, а Евгений Павлович Радомский восклицает: “до чего же после того будет доходить сострадание? Ведь это невероятное преувеличение!”.

Достоевский пишет о князе: “Он совершенно справедливо сказал Евгению Павловичу, что искренно и вполне ее любит, и в любви его к ней заключалось действительно как бы влечение к какому-то жалкому и больному ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить на свою волю.

На брак с Настасьей Филипповной он смотрел как на “неважную формальность”; “Я так только просто женюсь”, – произнес он несколько ранее.

Но характерно, что и при перспективе невозможности брака с Аглаей, которую он любит более обыкновенной любовью, князь не слишком огорчается, так как ему достаточно ее видеть и с ней каким-то обычным образом общаться, так как и в этой любви для него становится важным некое высшее духовное начало.