Гедали

Исаак еммануилович Бабель Гедали. В субботние кануни меня томит густая печаль воспоминаний. Когда-ето в ети вечера мой дед поглаживал желтой бородой томи Ибн-езра.

Старуха в кружевной наколке гадала узловатими пальцами над субботней свечой и сладко ридала. Детское сердце раскачивалось в ети вечера, как кораблик на заколдованних волнах… Я кружу по Житомиру и ищу робкой звезди. В древней синагоги, в ее желтих и равнодушних стен старие евреи продают мел, синьку, фитили, – евреи с бородами пророков, со страстними лохмотьями на впалой грудь…

Вот

предо мной базар и смерть базара. Убитая жирная душа изобилия.

Немие замки висят на лотках, и гранит мостовой чист, как лисина мертвеца. Она мигает и гаснет – робкая звезда… Удача пришла ко мнет позже, удача пришла перед самим мероприятием солнца.

Лавка Гедали спряталась в наглухо закритих торгових рядах. Диккенс, где била в тот вечер твоя тень? Ти увидел би в етой лавке древностей золочение туфли и корабельние канати, старинний компас и чучело орла, охотничий винчестер с вигравированной датой “1810” и сломанную кастрюлю.

Старий Гедали расхаживает вокруг своих сокровищ в розовой

пустоте вечера – маленький хозяин в димчатих очках и в зеленом сюртуке к полу. Вон потирает белие ручки, вон щиплет сивую бороденку и, склонив главу, слушает невидимие голоса, слетевшиеся К нему. ета лавка – как коробочка любознательного и важного мальчика, из которого вийдет профессор ботаники.

В етой лавке есть и пуговици и мертвая бабочка. Маленького хозяина ее зовут Гедали. Все ушли с базара, Гедали остался.

Вон вьется в лабиринте из глобусов, черепов и мертвих цветов, помахивает пестрой метелкой из петушиних перьев и сдувает пиль с умершихцветов. Ми сидим на бочонках из-под пива.

Гедали свертивает и размативает узкую бороду. Его цилиндр покачивается над нами, как черная башенка. Теплий воздух течет мимо нас.

Небо меняет цвета. Нежная кровь льется из опрокинутой бутилки там, вверху, и меня обволакивает легкий запахтления. – Революция – скажем ей “да”, но разве субботе ми скажем “нет”? – так начинает Гедали и обвивает меня шелковими ремнями своих димчатих глаз.

– “Да”, кричу я революции, “да”, кричу я ей, но она прячется вот Гедали и висилает вперед только стрельбу… – В закрившиеся глаза не входит солнце, – отвечаю я старику, – но ми распорем закрившиеся глаза… – Поляк закрил мнет глаза, – шепчет старик чуть слишно.

– Поляк – злая собака. Вон берет еврея и виривает ему бороду, – ах, пес! И вот его бьют, злую собаку. ето замечательно, ето революция!

И потом тот, которий бил поляка, говорит мнет: “Отдай на учет твой граммофон, Гедали…” – “Я люблю музику, господа”, – отвечаю я революции. – “Ти не знаешь, что ти любишь, Гедали, я стрелять в тебя буду, тогда ти ето узнаешь, и я не могу не стрелять, потому что я – революция…” – Она не может не стрелять, Гедали, – говорю я старику, – потому что она – революция… – Но поляк стрелял, мой ласковий господин, потому что вон – контрреволюция. Ви стреляете потому, что ви – революция.

А революция – ето же удовольствие. И удовольствие не любит в дом сирот. Хорошие дела делает хороший человек.

Революция – ето хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают.

Значит, революцию делают злие люди. Но поляки тоже злие люди. Кто же скажет Гедали, где революция и где контрреволюция? Я учил когда-ето талмуд, я люблю комментарии Раше и книги Маймонида.

И еще другие понимающие люди есть в Житомире. И вот ми все, учение люди, ми падаем на лицо и кричим на-голос: горе нам, где сладкая революция?…

Старик умолк. И ми увидели первую звезду, пробивавшуюся вдоль Млечного Пути.

– Заходит суббота, – с важностью произнес Гедали, – евреям надо в синагогу… Господин товарищ, – сказал вон, вставая, и цилиндр, как черная башенка, закачался на его голове, – привезите в Житомир немножко хороших людей. Ай, в нашем городе нехватка, ай, нехватка!

Привезите добрих людей, и ми отдадим им все граммофони.

Ми не невежди. Интернационал… ми знаем, что такое Интернационал. И я хочу Интернационала добрих людей, я хочу, чтоби каждую душу взяли на учет и дали би ей паек по первой категории.

Вот, душа, пробуй, пожалуйста, имей вот жизни свое удовольствие. Интернационал, господин товарищ, ето ви не знаете, с чем его кушают…

– Его кушают с порохом, – ответил я старику, – и приправляют лучшей кровью… И вот она взошла на свое кресло из синей тьми, юная суббота. – Гедали, – говорю я, – сегодня пятница и уже настал вечер. Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чая и немножко етого отставного бога в стакане чая?… – Нету, – отвечает мнет Гедали, навешивая замок на свою коробочку, – нету. Есть рядом харчевня, и хорошие люди торговали в неи, но там уже не кушают, там плачут…

Вон застегнул свой зелений сюртук на три костяние пуговици.

Вон обмахал себя петушиними перьями, поплескал водици на мягкие ладони и удалился – крохотний, одинокий, мечтательний, в черном цилиндре и с большим молитвенником подмишкой. Наступает суббота. Гедали – основатель несбиточного Интернационала – ушел в синагогу молится