Философско-психологическое содержание трагедии “Скупой рыцарь”

Одно из самых замечательных созданий Пушкина болдинского периода – его маленькие трагедии. Они представляют собой еще одно своеобразное пушкинское решение тех философских задач в поэзии, которые встали на очередь в русской литературе особенно поело трагических событий декабря 1825 г. С. Боиди писал о маленьких трагедиях: “Поставленные в них с необыкновенной резкостью и остротой психологические, исторические или философские проблемы развиваются в этих произведениях во всей трагической противоречивости”.

Изучение человека в

самых неодолимых его страстях, в крайних и самых потаенных выражениях его противоречивой сущности – вот что больше всего интересует Пушкина, когда он начинает работу над маленькими трагедиями. Задачи, поставленные Пушкиным, заведомо самые трудные. Неудивительно, что драматические опыты Пушкина заключают в себе не столько ответы, сколько вопросы.

Но это и делает их не только родом художественных изучений, но и истинно трагическими произведениями философско-психологического содержания и философского значения.

Первой из маленьких трагедий была написана трагедия “Скупой рыцарь”. Пушкин закончил

работу над ней 23 октября 1830 г., хотя, по-видимому, первоначальный ее замысел, как и большинства других маленьких трагедий, относился еще к 1826 г.

“Скупой рыцарь” – трагедия скупости. Скупость здесь выступает не как нечто однозначное и одномерное, но в своей потаенной сложности и противоречивости, объемно, по-шекспировски. “Лица, созданные Шекспиром,- писал Пушкин,- не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп – и только; у Шекспира Шайлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен”.

В центре трагедии Пушкина – образ барона, скупого рыцаря, показанного не в духе Мольера, а к духе Шекспира, т. е. со всей возможной глубиной. 15 бароне все основано на противоречиях, в нем соединяется несоединимое: скупой – и рыцарь; рыцарем овладевает иссушающая его страсть к деньгам; и вместе с тем у него есть что-то от поэта. Известная пословица говорит: можно оплакивать спою любовь, но нельзя оплакивать свои деньги.

Барон опровергает эту пословицу. Он даже и не оплакивает деньги, по делает больше – поет им гимн, высокую хвалу:

Как молодой повеса ждет свиданья С какой-нибудь развратницей лукавой Иль дурой, им обманутой, так я Весь день минуты ждал, когда сойду В подвал мой тайный, к верным сундукам… Слава золоту у барона – как слава любви.

Это противоестественно, но это становится возможным благодаря тому, что барон тянется к деньгам не просто как скряга, а как жаждущий власти. Деньги становятся символом власти, и оттого они для барона так особенно сладостны. Это знамение времени.

Это знамение даже не того средневекового времени, в котором номинально происходит действие, а пушкинского времени. Это трагедия пушкинского времени. Как всегда в его произведениях, и в “Скупом рыцаре” тоже есть глубокие связи с собственным пушкинским опытом – связи с современным и близким и Пушкину, и читателям.

Страсть барона к золоту – к власти исследуется Пушкиным во всех психологических тонкостях. “Психологические задачи о человеке,- писалось в журнале “Московский наблюдатель” в 1836 г.,- всего более привлекают теперь наше внимание… Анатомия души есть наука века”. В деньгах барон видит и воспевает не просто власть, но потаенность власти.. Для него сладко не явное, а именно скрытое могущество, о котором: знает он один и которым может распоряжаться свободно, исключительно по своей воле:

Мне все послушно, я же ничему; Я пиит всех желаний; я спокоен Я знаю мощь мою: с меня довольно Сего сознанья…

Все это и глубоко, и сильно, и психологически правдиво, и, главное, передает ужасную, глубинную правду трагедии. Трагедии века, когда все высокое в жизни становится жалким рабом желтого могущества, когда из-за денег порываются все близкие узы – самые святые узы: сын идет на отца, отец на сына; клевета и яд становятся дозволенным орудием; на месте естественных сердечных связей между людьми господствуют одни денежные связи. “Ужасный век, ужасные сердца”,- говорит герцог, заключая драматическое действие, и его устами говорит и сам Пушкин.

Д. Д. Благой писал о “Скупом рыцаре”: “От зловещей идеи-страсти Скупого рыцаря тянутся нити непосредственной литературной преемственности к образу не только “Подростка” Достоевского, но и к проблематике многих других его романов”. Это безусловно так. Однако если брать проблему, поднятую Пушкиным в “Скупом рыцаре”, во всей ее глубине, во всем ее современно-актуальном звучании, то можно сказать, что не к одному Достоевскому тянутся нити литературной преемственности, но в значительной мере ко всем послепушкинской, дореволюционной русской литературе.