Философский смысл исканий Достоевского

Философский смысл исканий Достоевского станет нам несколько яснее, если мы вспомним о философских соседях Достоевского в русской и европейской мысли. Это-все, отстаивающие глубочайшую реальность человеческого индивидуального бытия, все, кто, в ответ на “уклон” немецкого идеализма к утверждению безликого абсолютного бытия в тех или иных формах утверждали принципы лично-конкретного безусловного бытия. Я думаю, Достоевского мы можем поставить на заключительное место в этом ряду или, лучше сказать, в этом “многообразии”, – ибо

“ряда” членов, связанных единой линией исторического преемства, мы здесь не найдем.

Фейербах, Штирнер, Бруно Бауер, Ницше, Киркегор, Достоевский (в каком-то отношении к этому ряду стоят и В. В. Розанов, и Н. Ф. Федоров) – вот члены этого многообразия.
Порядок, в котором мы перечислили этих мыслителей, есть, пожалуй, тот порядок, в котором растет у них сознание невозможности обосновать бытие человеческое на конкретности низших слоев бытия. Эта группа мыслителей должна занять место в истории философии XIX века рядом с такими направлениями, как “трансцендентализм” и “просвещенство” XIX века (позитивизм,

эмпиризм, материализм), как третье и не менее существенное, чем первые два, антрополого-онтологическое “течение” философии XIX века.
Проблема всеми упомянутыми мыслителями ставится одна и та же. Ответы на нее даются крайне разнообразные. Ответ Достоевского парадоксален, ибо у него наивысшая устойчивость личности как будто совпадает с самоотдачею, самоотречением, самоотрицанием, наивысшая активность – с наибольшей пассивностью, любовь к этой, определенной “земле” и этой, определенной конкретности, к этим, определенным “ближним” – с признанием “ближними”, собственно говоря, всех и каждого, с какою-то как будто даже “случайностью” определения человека к тому или иному этическому служению. “Бедные рыцари” Достоевского как будто пассивно отдаются “волнам вечности”, как будто основное их этическое качество “проницаемость”, прозрачность их для осуществляющегося в них и через них высшего начала добра.
Во всех “положительных” образах Достоевского – от Ордынова до Идиота и Алеши Карамазова – есть эта двойственность активности и пассивности, конкретности и абстрактности.
Но ведь это именно только “двойственность”, а отнюдь не раздвоенность, только наличие двух тенденций, двух устремлений, которые Достоевский синтезирует, примиряет. Этот синтез достигает у него все больших и больших степеней органичности. Князь Мышкин – не Ордынов, Алеша – не князь Мышкин.

Нам кажется, что примирение, что синтез проводится Достоевским главным образом на основе понятия “ближнего”.
И в учении Достоевского о “ближнем” заложена такая же внутренняя противоречивость, такая же парадоксальность, как и в учении об этической устойчивости индивидуума. Ведь “ближний”, с одной стороны, тот или те, кто “близок” к нам эмпирически реально – даже просто в пространстве и во времени. С другой же стороны, “ближний” “близок” нам прежде всего в силу идеальной связанности своей с нами общностью судьбы. Не случайно Достоевский стал “почвенником”: учение почвенников развивается из центральной мысли о “своем месте” каждого и всякого человека. “Свое место” – понятие метафизически и религиозно окрашенное (и здесь можно отметить сродство с гегельянством; можно даже думать о влиянии философии Гегеля на формулировку некоторых основных понятий “почвенничества”, – один из “почвенников”, Страхов, был, как известно, гегельянцем).

Поэтому призыв Достоевского к служению своеобразным, “русским” задачам надо понимать именно в плоскости религиозно-метафизической “Почвенничество” имеет у Достоевского “отрицательный”, “критический” смысл и направлено против отрицания национальной исторической и государственной “конкретности” “теоретиками” русского радикализма, против подмены задач, стоящих здесь и теперь, абстрактными, “общечеловеческими”, безличными задачами. Бегство от конкретных задач и искание задач “дальних” есть плод этического рационализма. Достоевский отнюдь не отрицает общих, общечеловеческих задач, – но путь к решению этих задач лежит через работу над решением задач “частных”, “конкретных”.

Найдя свое место, этический индивидуум тем самым включает себя в единство всего этического мира.
Эта парадоксальность центральных формул этического мировоззрения Достоевского сближает его с мистикой, – пожалуй, только в этом одном пункте Достоевский действительно близок мистике. Эта близость, как мы, однако, видели выше, во всяком случае связана со взглядами Достоевского на сущность души и душевной жизни. Ибо этическая проблематика не развивается для него в одной только плоскости эмпирической данности психического, но в сложной системе “многоэтажной”, много-планной психики; парадоксы, противоречия и конфликты, не разрешимые в плоскости эмпирической, разрешаются на высотах и в глубинах, загадочных и таинственных, но более существенных, чем поверхность эмпирически данного.
Здесь, однако, мы можем только указать на проблему “ближнего” и на проблему онтологической устойчивости индивидуума как на важнейшие “программные” проблемы антропологии Достоевского, связывающие его антропологию с этикой, космологией и социальной философией, и оставить детальный анализ этих проблем для другой работы.