Эпиграфы “семейственных записок” Петра Андреича Гринева

Вернемся к эпиграфам “семейственных записок” Петра Андреича. Главу II Гринев назвал “Вожатый”, и издатель приискал для нее эпиграф из “старинной”, как он пометил, песни:

Сторона ль моя, сторонушка, Сторона незнакомая! Что не сам ли я на тебя зашел, Что не добрый ли меня конь завез: Завезла меня, доброго молодца, Прытость, бодрость молодецкая И хмелинушка кабацкая.

Снова Пушкин слегка отредактировал текст. В первоисточнике – в самой этой рекрутской песне две первые строчки звучат иначе:

Сторона ль ты моя, сторонушка,

Сторона моя незнакомая.

Издатель снял, стало быть, некую жалобную интимность в обращении рекрута к “незнакомой сторонушке”, придав этому обращению суховатую информативность. В результате стихи потеряли хныкающую интонацию. В них выразил себя тот, кто не жалеет о собственной “прытости” или молодецкой бодрости.

Конечно, и прытость, и молодецкая бодрость могут, так сказать, метафорически охарактеризовать мужика, который вывел Петрушу, не внявшего предостережению ямщика и сбившегося с пути во внезапно налетевшем буране. Но – только метафорически. “Он был лет сорока”, – пишет о нем

Петруша, а в XVIII веке человека подобного возраста уже называли пожилым. Да и не случайно, что, отвечая Гриневу, возьмется ли встречный довести его до ночлега, он уверенно возглашает: “Сторона мне знакомая…”, – как бы свидетельствуя и сам, что не имеет ничего общего с тем, кто выразил себя в эпиграфе.

А вот Гринев по собственной вине оказался сперва в буранной мгле, а потом в совершенно незнакомом месте: “Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань”. Он оказался там по беспечности молодости, которую и выражают “прытость, бодрость молодецкая”. И “хмелинушка кабацкая” в данном случае действует заодно с ними.

Ведь как раз накануне в симбирском трактире Петруша познакомился с Иваном Ивановичем Зуриным, ротмистром-гусаром, который взялся обучать Гринева гусарским манерам и обучал так прилежно, что тот “проснулся с головной болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия”!

Странно, что Б. В. Томашевский не оценил всей значимости их знакомства, написав о Зурине: “Он играет роль в начале романа как игрок на бильярде и в конце романа как командир части, в которую случайно попадает герой. Это могли быть и разные лица, так как Пушкину только и нужно было, чтобы командир конца романа был знаком Гриневу; с эпизодом бильярдной игры это никак не связано”40. Но, во-первых, судя по рассказу Петруши, не так уж много было у него знакомых “командиров части”. А во-вторых, Зурин – еще одно свидетельство благосклонности Провидения к пушкинскому герою.

Разве не ясно, что игра на бильярде, которой взялся учить Петрушу Зурин, опаивая при этом пуншем, проигрыш Гриневым значительной суммы – ста рублей, которые Савельич, несмотря на все свое упрямство, вынужден был выдать, наконец, совместная поездка новых друзей к беспутной Аринушке – все это, по сути, род того же заячьего тулупа, подаренного Петрушей мужику, который вывел его из буранной мглы и впоследствии оказался Пугачевым. Как этот подарок, о котором вспомнил Пугачев, спас Гринева от виселицы, так и трактирный приятель-гусар, уже не ротмистр, а майор, командир гусарского отряда, спас Петрушу от возможного ареста и бесчестия: ведь ехал Гринев от Пугачева и по пропуску, подписанному Пугачевым! Всего только знакомый Петруше командир мог и не вникнуть в суть дела: слишком многое в нем сходилось против Гринева.

А явная симпатия, которой успел еще в симбирском трактире проникнуться к Петруше Зурин, свое дело сделала: Гриневу поверили, его оставили воевать в гусарском отряде и не пожалели об этом.

Эта история похождений Петруши с Зуриным и несколько других, случившихся с Гриневым, подтолкнули исследователя “Капитанской дочки” В. Г. Маранцмана к удивительному выводу. Он воспринял Петрушу как “наивного шалопая, доброго, но подчиняющегося любому влиянию (Бопре, Зурина, Швабрина)…”. Иными словами, он указал на некую изначальную слабохарактерность Гринева. По-моему, это неверно.

Гринев с самого начала достаточно тверд и независим, но он не упрям и не горд, а главное – любознателен. Чужой опыт привлекает его внимание, потому он и выказывает готовность учиться как у своего непосредственного учителя Бопре, так и у гусара Зурина или бывшего гвардейца Швабрина. А о том, как уважает Гринев чужой житейский опыт, как верит этому опыту, как раз и свидетельствует глава “Вожатый”, где Петруша, не вняв поначалу ямщицкому предостережению, чуть не погиб вместе с ямщиком и с Савельичем в снежном буранном заносе, но настолько приободрился и успокоился, встретив мужика хладнокровного, взявшегося вывести их к жилью, что сумел заснуть и проспал всю оставшуюся дорогу.

Есть все же в пушкинском и аксаковском описании бурана существенная разница. У Аксакова дело происходит зимой в крещенские дни, у Пушкина, как мы уже выяснили, – чуть ли не в конце сентября. С этой точки зрения Пушкин живописует не просто буран, а природную аномалию.

Что, в частности, подтверждает поведение не только неопытного Гринева, но и опытнейшего встречного, жителя этих мест, который явно не ждал подобного проявления стихии. Иначе не пропил бы “вечор” свой тулуп у целовальника.

И поскольку буран, из которого возник Пугачев, несомненно, олицетворяет ту стихию, которую он позже возглавит, превратившись из “вожатого” Петруши в вожака, вождя антиправительственного движения, постольку, стало быть, и он сам, и его движение аморальны по отношению к нормальному течению человеческой жизни.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Эпиграфы “семейственных записок” Петра Андреича Гринева