Эпическая поэма в творчестве русских писателей

Эпическое “абсолютное прошлое” остается одним из пределов новой поэмы, хотя оно чаще выступает не в прямой, а в косвенной, символической форме – мифологически окрашенных “первых” (“лучших”) времен, героического (эпического) и “естественного” состояния мира, дорефлексивного (“райского”) бытия. Без учета этого наш жанр вообще не может быть понят. Но в нем не менее важен и другой временной полюс – незавершенное настоящее.

Уже “восточные поэмы” Байрона и “южные поэмы” Пушкина изображают современные

коллизии и современного героя, и установка на это сохраняется даже при акцентировании легендарного характера событий (в “Сказании о старом мореходе” Кольриджа, “Демоне” Лермонтова.

“Демон” особенно очевидно не прочитывается без соотнесения этих двух типов времени). То же наблюдается и в пространственной зоне построения образа: иерархическая (эпическая) вертикаль автор-герой не исчезает, но дополняется межличностной (“романной”) горизонталью (см.

Оба этих предела в отношениях повествователь-Петр и повествователь-Евгений в “Медном всаднике” Пушкина). В эпической поэме,

как известно, отношение автора к герою выражалось в воспевающей интонации и в то же время в особого рода внежизненно активной объективности, исключающей субъективно-оценочное слово. Теперь воспевающая интонация разлагается на широкий спектр между полюсами героизации и иронии, а эпическая объективность как будто вообще уходит из поэмы: повествование получает “повышенную эмоциональную окраску, создавая впечатление заинтересованности поэта, его эмоционального участия в судьбе своих героев, интимно-личного, взволнованно-лирического отношения к их словам и переживаниям, нередко даже как бы эмоционального отождествления поэта с личностью и судьбой того или иного из действующих лиц”.

И сами события “приобретают особую эмоциональную экспрессивность, субъективный, лирический смысл как непосредственное выражение переживаний поэта” . Такое сближение может доходить до создания эффекта параллелизма судеб повествователя и героя, а в ХХ веке – до преобразования героя в лирическое “я”.

Но эпическая объективность, изменив свою внешнюю форму, продолжает жить в поэме, парадоксально сочетаясь в ней с лирическим тоном, как прежде сочеталась с воспевающей интонацией. Эта объективность в классической форме выражена в “Демоне” Лермонтова и “Медном всаднике” Пушкина – она выступает как мера соотношения между героизацией персонажа (связанной с сохранением памяти о его эпико-героическим прошлым) и иронией, вызванной его нынешним статусом частного (в случае с Демоном – отпавшего от божественной полноты) человека. Ироническое начало усиливается, когда герой не только внешне, но и внутренне врастает в “прозаический” мир (как Евгений в “Медном всаднике”) и забывает свое родовое прошлое (У Блока в “Ночной фиалке” /и “Соловьином саде”/ полюса иронии и героизации сближены, потому что герой вспоминает свое трансцендентное нынешнему состояние: “Был я нищий, бродяга, Посетитель ночных ресторанов, А в избе собрались короли, Но запомнилось ясно, Что когда-то я был в их кругу И устами касался их чаши”).

Обратимся к сюжетной структуре неканонической поэмы, реализующей ее субъектную архитектонику. Мы уже отмечали сужение (по сравнению с эпопеей) масштабов изображенного, связанное с превращением героя в частного человека. Но это сужение компенсируется концентрированностью и сгущенностью изображения, тяготением его к вершинным, кульминационным моментам действия. Так у Байрона ( и в последующей истории жанра) мы не находим “исторически связного и последовательного повествования, охватывающего полный ряд событий от самого начала до самого конца; отсутствует медленность движения и постепенность переходов, характерные для эпопеи старого стиля.

Поэт выделяет художественно эффектные вершины действия, которые могут быть замкнуты в картине или сцене, моменты наивысшего драматического напряжения – оставляя недосказанным промежуточное течение событий” . В результате вся поэма стягивается к своему кульминационному центру – встрече героя с противостоящим ему миром, который неизмеримо больше частного человека.

Таким образом, вместо полноты эпического цикла, выраженной в сюжетной схеме “потеря-поиск-обретение” , в неканонической поэме перед нами одномоментная “встреча”. Очевидно также, что сама эта “встреча” соотносима именно с эпопейным “поиском”. Прежде, чем подробнее сопоставить эти центральные моменты двух сюжетных схем, присмотримся, есть ли соответствия между начальными и конечными компонентами события в наших жанрах.

Достаточно так поставить вопрос, чтобы увидеть, что следы эпопейной “потери” не только сохранились, но и первостепенно важны в поэме, хотя они тоже подверглись редукции. Каждого из главных героев Байрона, например, окружает атмосфера тайны и былых утрат, сделавших его тем, кем он является сейчас. Она может быть специально подчеркнута эпиграфом, как в “Корсаре”: “В несчастии тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена”.

В “Гяуре” изображению “душевных страданий героя, связанных с воспоминанием о прошлом, посвящена едва ли не самая значительная часть поэмы” . Вариациями мотива “потери” могут быть: тайна и загадочное прошлое героя; преступление, тяготеющее над ним, часто связанное с мятежом (так старый мореход поднимает руку на божье творение, а Демон Лермонтова бунтует против Бога, но и Алеко из пушкинских “Цыган” – “преследует закон”).

Последствиями произошедшей в “иномирном” прошлом потери становятся одиночество героя, его разочарование и скитальчество, вообще отчуждение от людей и мира. Как правило, не занимая строго локализованного места в пространстве произведения и часто данная лишь намеком, “потеря” тем не менее является ключом к нынешнему статусу героя не только в романтической, но и в постромантической поэме Х1Х и начала ХХ в. Так Евгений в “Медном всаднике” тоже дан в ее ореоле: он утратил свой былой социальный статус и родовое имя, которое когда-то “…под пером Карамзина В родных преданьях прозвучало”.

Мало того, он забыл свое героическое прошлое и стал “маленьким человеком”. Еще более акцентируется “потеря” в поэме ХХ века (в названных выше поэмах Блока, но и в его “Возмездии” и “Двенадцати”). Во всех этих случаях она не сводима к сугубо личному событию, но связана с состоянием мира и имеет имплицитно символический смысл – означает утрату “золотого века”, героического или “естественного” дорефлексивного (“райского”) бытия, а потому так или иначе отсылает нас к эпическому или даже мифологическому эквиваленту мотива и может быть адекватно понята только на его фоне.

Так же соотнесен со своим эпическим архетипом – “поиском” – центральный мотив поэмы – “встреча”.

Она и есть кульминационный момент “поиска” – решающий поединок героя с антагонистом в “чужом” мире (по мифологической семантике – на том свете). И здесь, как и в мотиве “потери”, сквозь современную поэму проглядывает ее древний жанр-источник.

Этой “памятью жанра”, очевидно, и объясняется то, что “чудесное” традиционно считалось принадлежностью поэмы и сохранилось в ней до нашего времени (от “Сказания о старом мореходе” Кольриджа до “Василия Теркина” Твардовского и “Сказки о том, как человек шел со смертью” В. Луговского). С кем же встречается герой неканонической поэмы в кульминационный момент своей жизни? При всем многообразии конкретных ситуаций (часто реалистически мотивированных) возможны лишь два варианта.

При первом из них в объекте (точнее – субъекте) встречи оживают черты эпического антагониста героя – хаоса (“Медный всадник”) и смерти (глава “Смерть и воин” в “Василии Теркине”). Второй вариант на первый взгляд кажется противоположным: герой встречается с миром другой (“чужой”) культуры, сохраняющей “естественное состояние” и принципиально отличной в своих установках от современной цивилизации (восток у Байрона, Кавказ и цыганы у Пушкина и т. п. ). Мотив “естественного состояния” может широко варьироваться, по существу же герой, оказывается лицом к лицу со своим “наследьем родовым” – с собственным прошлым, когда-то потерянным и иномирным его нынешнему статусу.

Этот момент часто особо акцентируется. В “Мцыри” и “Демоне” Лермонтова героическое и “райское” – биографическое прошлое персонажей, как и в “Ночной фиалке” Блока, герой которой вспоминает свою былую жизнь, как платоновская душа.