Е. И. Замятин в воспоминаниях современников

Ю. П. Анненков: “С Евгением Замятиным, самым большим моим другом, я впервые встретился в Петербурге, в 1917 году.
Для меня же Замятин – это прежде всего замятинская улыбка, постоянная, нестираемая. Он улыбался даже в самые тяжелые моменты своей жизни. Приветливость его была неизменной. Счастливый месяц летнего отдыха я провел с ним в 1921 году, в глухой деревушке, на берегу Шексны.

Заброшенная изба, сданная нам местным советом. С утра и до полудня мы лежали на теплом песчаном берегу красавицы реки. После завтрака – длинные прогулки среди

диких подсолнухов, лесной земляники, тонконогих опят и – потом снова песчаный берег Шексны, родины самой вкусной стерляди.

Волжская стерлядь – второго сорта.
Впрочем, мы много работали, сидя в кустах или лежа в траве: Замятин – со школьными тетрадями, я – с рисовальным альбомом. Замятин “подчищал”, как он говорил, свой роман “Мы” и готовил переводы то ли – Уэллса, то ли – Теккерея. Я зарисовывал пейзажи, крестьян, птиц, коров.
Язык Замятина – всегда замятинский, но в то же время всегда разный. В этом – особенность и богатство Замятина как писателя. Для него язык есть форма

выражения, и эта форма определяет и уточняет содержание. Если Замятин пишет о мужиках, о деревне, он пишет мужицким языком.

Если Замятин пишет о мелких городских буржуях, он пишет языком канцелярского писаря или бакалейщика. Если он пишет об иностранцах (“Островитяне”, “Ловец человеков”), он пользуется свойствами и даже недостатками переводного стиля, его фонетики, его конструкции – в качестве руководящей мелодии повествования. Если Замятин пишет о полете на Луну, он пишет языком ученого астронома, инженера, или – языком математических формул.

Но во всех случаях язык Замятина, порывающий с русской литературной традицией, остается очень образным и вместе с тем сдержанным, проверенным в каждом выражении…
По существу, вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась только в том, что он не бил в казенный барабан, не “равнялся” очертя голову, но продолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать. Замятин утверждал, что человеческую жизнь, жизнь человечества нельзя искусственно перестраивать по программам и чертежам, как трансатлантический пароход, потому что в человеке, кроме его материальных, физических свойств и потребностей, имеется еще иррациональное начало, не поддающееся ни точной дозировке, ни точному учету, вследствие чего, рано или поздно, схемы и чертежи окажутся взорванными, что история человечества доказывала множество раз”.