Душевная трагедия образа Катерины (Островский А. Н.)

Никто точно не знает, где написана “Гроза”, – на подмосковной даче в Останкино или в заволжском Щелыкове, но создана она всего за два осенних месяца 1855 года в результате волжских поездок писателя. Десятки критиков и режиссеров спорили об этой пьесе – от Добролюбова и Писарева до великих наших современников. Не было и нет драматической актрисы, не мечтающей сыграть Катерину.

А уж сколько в школе написано о ней сочинений! И все разные. Ведь каждое поколение воспринимает эту пьесу по-своему, находит в ней новизну, созвучную его эпохе,

как бы ни были далеки по времени персонажи “Грозы” и их жизненный уклад.

Задумавшись над феноменом “Грозы”, я решила поподробнее узнать о ее рождении и сценической судьбе.

И была просто потрясена. Ведь болью раненного сердца писал Островский свою Катерину. И мне больше нравится версия о любви великого драматурга и актрисы, чем предположение, что трагедия, описанная в “Грозе”, навеяна судьбой Александры Клыковой.

Юная Люба Косицкая, актриса Малого театра, актриса “милостью божьей”, встретила Островского в конце сороковых годов. А ведь в это время еще ни одна пьеса молодого драматурга

не пробила себе дорогу на сцену. И надо иметь большое мужество, чтобы избрать для бенефиса только что законченную комедию никому неизвестного автора. “Не в свои сани не садись” стала триумфом и для Островского, которого знали пока только в москвоских литературных салонах, и для актрисы, до сих пор блиставшей в шекспировском “Гамлете” и в шиллеровской драме “Коварство и любовь”.

Есть свидетельства, что даже император похвалил спектакль. И этот потрясающий успех Островский приписывал таланту Косицкой. Иван Никулин, муж актрисы, может быть, раньше нее догадывался, что в сердце Островского зарождается чувство, оно сильнее дружеского.

Осенью 1859 года Александр Николаевич на квартире у Косицкой читает актерам Малого театра “Грозу”. Автор волнуется, часто выходит курить, а слушатели, потрясенные услышанным, уже толкуют о распределении ролей. И единодушно решили: Любови Павловне быть первой Катериной на русской сцене.

Соглашаясь с мнением С. А. Юрьева, писателя, редактора журнала “Русская мысль”, о волжских истоках “Грозы”, я уверена, что Островский вынашивал свой замысел, ощущая незримое присутствие Косицкой. В это время он пишет ей жаркие, страстные письма. До сердечных глубин, до беспамятства влюбился он в эту женщину. А потом – неизбежное: он получает решительный отказ.

Отказала, уверяя в нежной дружбе, много говорила о чести, долге, о маленьких детях Островского, о гражданском браке драматурга, который многому обязывает. И еще о многом другом. И только в конце призналась: “Я люблю другого”. И этот другой – молодой московский купец, который вскоре довел ее до нищеты, отчаяния и ранней смерти.

В одном из последних писем она напишет Островскому, что его дружба и любовь были единственной радостью в ее судьбе. Но это будет позже, а тогда, 16 ноября 1859 года, Любовь Павловна, перевоплощалась в юную трогательную Катерину, будто играла собственную судьбу. Нет, конечно же, ее жизнь и жизнь Катерины не совпадают полностью, но играла актриса такую судьбу, которая была ей понятной и в чем-то схожей.

На черновой рукописи “Грозы” рукой Островского сделаны пометки: “… сообщено Л. П.” Косицкая рассказывала писателю эпизоды из своей жизни, навеяв ему слова Катерины о юности, об отчем доме.

Мне кажется, самые светлые черточки в характере в характере Катерины были связана с признаниями Любови Павловны. Итак, на сцене Катерина – Любовь Косицкая. Она ведет диалог со свекровью – Марфой Кабановой.

Нельзя понять сути и смысла “Грозы”, не вникнув в конфликт между Катериной и Кабанихой. Ведь Островский как бы спрашивает у нас: кто победил в этом поединке? Смерть Катерины – победы или поражение Кабановой?

А как бы та поступила, будь на месте Катерины другая невестка, покладистая, умеющая соблюдать видимость “бла-алепия”? Чего вообще-то хочет Кабанова от невестки в доме, чего добивается? Марфа Кабанова прежде всего твердолобая поклонница “Домостроя”. Но даже Тихон называет домостроевскую старину “кандалами”.

И Кулигин знает о домашних порядках в их доме. “Ханжа, сударь, нищих оделяет, а домашних заела совсем”. Но почему она всех заедает? Чего ей не хватает?

Понимает ли сам, как тягостна неволя, заведенная в этом доме? С кем она знается в этом городе? Ба, да это же Савел Прокофьевич Дикой! Ему она оказывает долю снисхождения.

Но и от него не терпит ни малейшей непочтительности: “Ну, ты не очень-то горло распускай! Ты найди подешевле меня!” – резко обрывает она буяна. И тот спохватывается, даже прощенья просит. Вот этот грубиян – для Кабановой союзник.

Ведь он из тех, о ком Кулигин скажет: “Жестокие, сударь, нравы в нашем городе, жестокие… В мещанстве, сударь, вы ничего, кроме грубости да бедности нагольной не увидите… А у кого деньги, сударь, тот старается бедного закабалить, чтобы на его труды даровые еще больше денег наживать…” Право же, удивительные слова!

Да еще со сцены! Кстати, “Коммунистический манифест”, был опубликован за одиннадцать лет до выхода в свет “Грозы”. Островскому он едва ли был известен. А под монологами Кулигина, бесспорно, подписались бы и его авторы.

Неладное почуяли и в цензурном ведомстве. Удивительно, но особому пристрастному суждению подвергался образ Кабановой. В нем усмотрели пародию на… царя!

Много потратил слов Островский, пока не убедил цензора подписать разрешение на постановку пьесы. Как счастлив был Александр Николаевич! Как озлобились его враги! Даже великий Щепкин негодовал по поводу сцены в овраге!

По его словам, девушек-дочерей нельзя пускать на “Грозу”. Мне кажется, что главная опасность для противников “Грозы” – образ Кабанихи. Ведь весь ее гнев, вся злоба – во имя господства над другими людьми.

Она тиранит людей, чувствуя, что в ее самодовольству и самовластию конец приходит. А без этого ей незачем жить. Без этого она останется старой ворчуньей. Но ведь и в масштабах города у нее власть немалая.

Она правит торговым домом, и Тихон едет по коммерческим делам в Москву, едет надолго. Видно, по-крупному живет Кабаниха. Я представила себе ее покойного мужа.

Нет, не мог он быть похож на Тихона. Скорее, что-то от Дикого в нем было. Иначе, у кого же училась властвовать Марфа Игнатьевна?

Да, трещит по швам ее семейная клетка, она всерьез тревожится, потому что вряд ли удержит власть в своих руках. Но есть в ней свое, тайное, женское. Ревнует она Тихона, ревнует к молодой жене его, не велит баловать. За ссылками на “Домострой” в этих упреках, по-моему, таится просто зависть одной женщины к другой.

Наверное, покойный Кабанов не подавал сыну таких примеров. И в молодости, думаю, Марфу Игнатьевну нечасто ласкали да лелеяли. А тут еще и Варвара рядом.

Не упрекнул бы будущий Варварин муж тещу в недостаточной строгости при воспитании дочери! Поэтому все в доме Кабановой держится на страхе. Пугать и унижать – вот ее философия.

Но самое отвратительное – это ее ханжество. Она, по-моему, больше суеверна, чем набожна. Уж слишком быстро она переходит от мыслей о Боге к обычным житейским делам.

Помнится, прямо с бульвара Марфа Игнатьевна едет в молельню, а думает о земном. Суровой угрозой звучит предупреждение: “… чтобы мне вас дожидаться! Знаешь, я не люблю этого.”

Но вот в доме появилась Катерина. Совершенно неожиданно для Кабанихи возникла опасность. И она ее чувствует.

Почему? Ведь никакого непокорства поначалу Катерина не проявляет. В торговые дела не лезет, на главенство в доме не претендует. Видимо, и в домашние дела не вмешивается.

Но почему-то уверена Кабанова, что опасность исходит от Катерины, опасность непоправимая, смертельная. Марфа Игнатьевна не выдерживает, грубит, срывается: “Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают…”, “Да я об тебе и говорить-то не хотела, а так, к слову пришлось”. Хочу себе представить, что же было до свадьбы Тихона.

Несомненно, что невестку выбирала сама Кабаниха. Приданое, видно, взяла немалое. Помните, вышивала Катерина “только по бархату золотом”?

Да и Варвара подсказывает: “Да ведь у нас то же самое”. Такой же дом богатый, такая же семья крепкая. Но почему-то Катерина в трудную минуту не ищет спасения у родных.

Либо в живых никого нет, либо все очень далеко. Поэтому и выход один: “В окно выброшусь, в Волгу кинусь”. Нигде Островский не указывает возраст Катерины.

Но ее мечты, неземные сны говорят о молодости героини. И Варвара замечает: “Молоду тебя замуж-то отдали, погулять-то тебе в девках не пришлось: вот у тебя сердце-то и не уходилось еще”. На что Катерина отвечает: “И никогда не уходится… такая уж я зародилась горячая”.

Кабанову пугает такая горячность Катерины. Мне кажется, они обе чувствуют неизбежность столкновения, открытой схватки. А когда домашняя трагедия завершается гибелью Катерины, побегом Варвары, бунтом Тихона, Кабанова готова проклясть не только память о непокорной невестке, но и собственного сына: “Прокляну, коли пойдешь!

Об ней и плакать-то грех!” Злобно, с угрозами расписывается она в своем бессилии. Все! Конец!

Дочь убежала, невестке-самоубийце где-нибудь на краю кладбища выроют могилу. А сын готов пропить последний умишко, чтобы с ним, как с дураком, нянчились. Что же остается Марфе Игнатьевне? Я думаю, выход один: монастырь, одинокая келья.

И в этом приговор драматурга Островского всему царству кабановых и диких. Но это и победа “луча света” над тьмой насилия и бесчеловечности, это утверждение светлого, страдальческого образа Катерины.

Вот и получается, что у Добролюбова и царского цензора совпали взгляды на “Грозу”. Они увидели в ней “завуалированный призыв к возмущению…”