Цикл философских стихотворений Шиллера

В 1795 году Шиллером был написан цикл стихотворений на философские темы, родственные его статьям по эстетике. К ним надо отнести стихотворения: “Поэзия жизни”, “Власть песни”, “Танец”, “Пегас в ярме”, “Мечты”, “Идеал и жизнь”, “Гений”, “Саисская статуя под покровом”, “Раздел земли” и др. В основном они посвящены воспеванию красоты и ее все исцеляющей силы, противопоставленной пошлой действительности.

Красной нитью через все эти произведения проходит мысль о гибели всего прекрасного и правдивого

в грязном, прозаическом мире, о невозможности осуществления благородных порывов к свободе и счастью, которые, по мнению поэта, можно найти не в реальном, чувственном мире, а только в мире идеальном.

В стихотворении “Мечты” поэт говорит о том, что в юности он был полон надежд и благородных стремлений, хотел все и всех воодушевить, все и всех облагородить. Но мечты юности увяли, ибо они не находили почвы, где могли бы пустить корни. После крушения попыток претворить эти идеалы в действительность поэту оставалось искать утешение в творческом труде:

Друг верный, Труд неутомимый. Кому святая власть

дана Всегда творить, не разрушая, Мирить печального с судьбой И, силу в сердце водворяя, Беречь в нем ясность и покой. (перев. В. А. Жуковского.)

В другом стихотворении, “Идеал и жизнь”, автор развивает идеи, близкие тематике его “Писем об эстетическом воспитании человека”. От пошлой действительности, от реального, чувственного мира необходимо отречься, возвыситься над ними, уйти с “обездоленной земли” в “отчизну идеала”, то есть в то же “царство эстетической видимости”, где

Ясная, зеркальная, благая, Жизнь струится, обтекая Олимпийцев лучезарный род. Годы вянут, гибнут поколенья; Над пустыней вечной разрушенья Вечной розой юность их цветет. (перев. А. Кочеткова.) Внизу, в мире действительности, бушуют страсти, царствует пошлость, Но в выси, в пределах тех светлейших, Где обитель форм чистейших, Не шумит поток страстей людских. Здесь душа не пронзена скорбями.

Муки здесь не падают слезами, Гордый дух одолевает их.

Цикл философских стихов явился первым поэтическим опытом Шиллера после почти десятилетнего перерыва. Когда поэт послал его Гете для просмотра и дружеского отзыва, Гете в письме от 6 сентября 1795 года ответил: “Это своеобразное соединение созерцания с абстракцией, лежащее в вашей натуре, проявляется тут в полном равновесии, и все остальные поэтические качества выступают в превосходном порядке”. Стихи были не в духе Гете, который не любил перегружать литературные произведения абстрактным “идейным балластом”.

Зато Гегель (в своей “Эстетике”) ставит Шиллеру в особенную заслугу преобладание рефлектирующего элемента в его поэзии, видя в этом выражение духа новейшего времени; однако тот же Гегель (особенно в “Феноменологии духа”) иронизирует над склонностью Шиллера мечтать о несуществующих вещах.

Сам Шиллер не был удовлетворен своими новыми поэтическими опытами. Он ощущал неуверенность в собственных силах. На приведенный выше отзыв Гете о стихах он отвечает в письме от 16 октября 1795 года: “На каждый час бодрости и веры в себя приходится десять таких, когда я падаю духом и не знаю, что о себе думать”.

Но лишь гораздо позднее он стал понимать, что не удовлетворяет его в цикле этих стихов. Когда поэт в 1800 году пересматривал свои прежние лирические произведения для издания их отдельным сборником, он сообщил Кернеру в письме от 3 сентября: “Особенно старался я насколько возможно изъять из стихов абстрактные идеи; в свое время я слишком увлекся этой стороной”.

Абстрактность поэтической формы стихотворений Шиллера придавала им “всеобщность”, из них исчезало то личное чувство, без которого лирика теряет эффективность своего воздействия. Идеи приобретали в философской лирике Шиллера бытие, оторванное от жизненной конкретности. Но это не мешало тому, что в ней отразился шиллеровский гуманизм, его постоянная взволнованность судьбами человечества, мечты о гармонической жизни.

Гармония, которую искал Шиллер, вносится им в стихи, проникнутые чувством красоты, законченные и совершенные по своей форме.

Глубокую характеристику поэтического творчества Шиллера, и в частности его философской лирики, дал Белинский. Приняв то деление поэзии на идеальную и реальную, которое было выдвинуто самим поэтом, Белинским по своему осмыслил эти категории. Если для Шиллера высшим видом поэзии была поэзия идеальная, то, по мнению Белинского, венцом поэтического творчества была поэзия реальная – “поэзия жизни, поэзия действительности, наконец истинная и настоящая поэзия нашего времени”.

Белинский согласен с тем противопоставлением древней и новой поэзии, которое развивал Шиллер в статье “О наивной и сентиментальной поэзии”. У древних греков, пишет критик, поэзия была идеальною вследствие их идеальной жизни; у нас она существует вследствие духа нашего времени… Чем отличается лиризм нашего времени от лиризма древних?

У них, как я уже сказал, это было безотчетное излияние восторга, происходившего от полноты и избытка внутренней жизни, пробуждавшегося при сознании своего бытия и воззрения на внешний мир и выражавшегося в молитве и песне. Для нас внешняя природа, без отношений к идее всеобщей жизни, не имеет никакого смысла, никакого значения, мы не столько наслаждаемся ею, сколько стремимся постигнуть ее; для нас наша жизнь, сознание нашего бытия есть более задача, которую мы ищем решить, нежели дар, которым бы мы спешили пользоваться. Мы пригляделись к ней, мы свыклись с ним; для нас жизнь уже не веселое пиршество, не ликование, но поприще труда, борьбы, лишений и страданий”.

И далее Белинский переходит к характеристике идеальной поэзии нового времени, прямо имея в виду Шиллера и близких ему по духу поэтов: “Отсюда проистекает эта тоска, эта грусть, эта задумчивость и вместе с ними эта мыслительность, которыми проникнут наш лиризм. Лирический поэт нашего времени более грустит и жалуется, нежели восхищается и радуется, более спрашивает и исследует, нежели безотчетно восклицает. Его песнь – жалоба, его ода – вопрос.

Если его песнь обращена на внешнюю природу, он не удивляется ей, не хвалит ее, а ищет в ней допытаться тайны своего бытия, своего (назначения, своих страданий. Для всего этого ему кажутся тесны рамы древней оды, и он переносит свой лиризм в эпопею и в драму. В таком случае у него естественность, гармония с законами действительности дело постороннее; в таком случае он как бы заранее условливается, договаривается с читателем, чтобы тот верил ему на слово и искал в его создании не жизни, а мысли.

Мысль – вот предмет его вдохновения. Как в опере для музыки пишутся слова и придумывается сюжет, так он создает по воле своей фантазии форму для своей мысли. В этом случае его поприще безгранично; ему открыт весь действительный и воображаемый мир, все роскошное царство вымысла, и прошедшее и настоящее, и история и басня, и предание, и народное суеверие и верование, земля и небо и ад!

Без всякого сомнения, и тут есть своя логика, своя поэтическая истина, свои законы возможности и необходимости, которым он остается верен, но только дело в том, что он же сам и творит себе эти условия. Эта новейшая идеальная поэзия ведет свое начало от древней, ибо у нее заняла она благородство, величие и поэтичный, возвышенный язык, столь противоположный обыкновенному, разговорному, и уклончивость от всего мелочного и житейского”.