Человек и судьба в произведениях Булгакова

Человек бросает вызов судьбе, стремясь переиграть жизнь. В “Мольере” маркиз садится играть краплеными картами с самим Людовиком, символом земного могущества и закона. Особого рода “азарта” не чужды у Булгакова даже высшие силы, которым, казалось бы, незачем пытать судьбу по причине предсказанное результата. Но нет, игра возможностей и “вариантов” нужна и им.

Наглый котяра Бегемот сражается с Воландом, по-ноздревски скрадывая фигуры! При этом шахматы их – особые, живые.

Клетчатые поля оказываются полями жизни. Котяра

проигрывает, но не сдается, играет до возможного предела (“сдаюсь исключительно потому, что не могу играть в атмосфере травли со стороны завистников”).

Пушкин признавался приятелю: “Страсть к игре есть самая сильная из страстей”. В русской культуре, в характере государственности, как она складывалась исторически и какие возможности открывала свободному деянию личности, “самая сильная из страстей” человеческих мифологизировалась, становилась своего рода моделью бытия, где все бесконечно упорядочено и не оставлено места никакому событию, кроме как разрешенному высшей властью. В эпоху

“Пиковой дамы” – отмечает Ю. Лотман – в пушкинском сознании случай уже перестал быть только синонимом зла, а “закономерность” – упорядоченности. “Поэт неоднократно противопоставлял мертвую, негибкую упорядоченность – случайности, как смерть – жизни!”16 Мир, где все хаотически случайно, и мир, где все настолько омертвело, что “событию” не остается места, просвечивают друг сквозь друга.

Эта пушкинская оппозиция кажется внутренне близкой булга-ковскому ощущению жизни.

Победный, случайный, чудесный выигрыш Чарноты выражает именно эту сторону мироощущения писателя, его. понимание человеческого характера, которое опирается на некоторые устойчивые для русской культуры идеи. Веру в “чудо”, в “немотивированность и внезапность спасения”, “ужасную жажду риска” Достоевский, как известно, считал одной из коренных черт национального сознания.

“В один час всю судьбу переменить” – эта человеческая эмоция входит в состав “Бега”, в само понимание сложной природы национального характера, спроецированного на характер исторических событий. Судя по выступлению Немировича-Данченко на художественном совете, в МХАТ хорошо понимали культурный контекст, в котором существовал булгаковский герой: “Он (Чарно-та. – А. С.) будет высмеян так же, как типы гоголевских комедий”.

Чудесный выигрыш Чарноты Булгаков сопровождает привычной иронией. Сцена заканчивается репликой Люськи, напоминающей, что азартная игра в Париже была не чем иным, как последней попыткой “таракана” выпрыгнуть из ведра. Счастливый выигрыш позволит купить новые штаны, но ничего не изменит в судьбе героев.

Тем более, что Булгаков, развязывая сюжет пьесы, бросит Чарноту вновь к тараканьему царю Артуру и, всего вероятнее, “чертова вертушка” вернет все в изначальную безнадежную ситуацию.

Последние три сна – погружение в воду, уход в небытие. С настойчивой последовательностью, иногда прямолинейно, Булгаков проводит образную тему “Бега”: “тараканы – ведро с водой”. В ремарке к шестому сну сказано: “У дома, где живут Люська, Чарнота и Серафима, – водоем”. Скандал бывшего генерала и его походной жены сопровождается сходным напоминанием: “Серафима выходит с ведром, спорящие ее не замечают”.

Голубков, случайно нашедший своих сородичей и Серафиму, нее время “садится на край водоема” (это трижды отмечено). Человеческая трагедия оборачивается грустным фарсом, а потом омывается светлой напряженной лирикой.

Музыкальная партитура последних трех снов – марши, “Разлука”, надрывающая сердце, хор, поющий о Кудеяре-атамане, ария Германна из “Пиковой дамы”, наконец, сладкая восточная молитва, доносящаяся с минарета. Вся эта до тонкостей разработанная партитура переводила возможное и близкое истолкование “Бега” как “пьесы об эмигрантах” в иной план: “Господу богу помолимся, древнюю быль возвестим”.

Поэтика “древней были” по отношению к недавним событиям предвещала то понимание истории, которое определит последний роман Булгакова с его сопоставлением и параллелизмом событий современных и легендарных, “древней были” и “московской хроники”. Работа над “Бегом” продолжалась с большими перерывами вплоть до осени 1937 года, когда была проведена последняя правка. Пьеса готовила “Мастера” и сама неизбежно попадала в сферу воздействия “главной книги” Булгакова.

Ее отзвуки слышны не только в отдельных фразах и мотивах (“полета в осенней мгле” и других), но и в завершающих, итоговых интонациях пьесы.

Сравнивая разные редакции пьесы, В. Гудкова отмечала, как прояснялся и романтизировался образ “петербургской женщины”: в первой редакции она могла еще сказать о своем замужестве “вышла, ну и вышла”, в окончательной – это был светлый, почти иконописный облик Серафимы, ангела, близкого к божеству. Финальный разговор Голубкова и Серафимы переводился Булгаковым в план, близкий последней главе романа, в которой возлюбленные прощались с городом перед тем, как совершить полет к “вечному приюту”17.

“Полет в осенней мгле”, образ, дающий в самом начале нечто вроде эмоционального камертона пьесы, скрепляет “Бег” и роман в едином творческом устремлении, возникшем из глубоко личных источников (ср. надпись М. А. Булгакова на книге, подаренной Е. С. Булгаковой 21 мая 1933 года: “Тайному другу, ставшему явным, жене моей Елене. Ты совершишь со мной последний полет”).

Наиболее трудно и долго размышлял Булгаков над финальной точкой хлудовской судьбы. Дело было не только во внешних требованиях. Правка пьесы согласовывалась с “писательской совестью” и ни на йоту не нарушала ее, как напишет автор “Бега” брату в Париж, создав в 1933 году очередной вариант финала.

Авторская совесть выбирала между разными возможностями: Булгаков то оставлял Голубкова и Серафиму за границей, а вместе с ними Хлудова, то заставлял измученного человека покончить с собой (именно так было сделано II редакции 1933 года). Осенью 1934 года драматург окончательно выбрал финал с самоубийством Хлудова. На этом экземпляре Булгаков даже помечает: “Окончательный вариант” . Однако осенью 1937 года он снова возвращается к финалу “Бега”.

В дневнике Е. С. Булгако-ной останется по этому поводу важная запись: “Вечером доказывала Мише, что первый вариант – без самоубийства Хлудова – лучше. (Но М. А. не согласен)”.

Исходя из этого, молено сказать, что опубликованный и везде играемый сейчас вариант пьесы не совсем выражает авторскую волю, хотя, по сути дела, речь шла о разных формах выражения одной темы: темы человека, который только самоистреблением может искупить пролитую им кровь. Мотив снега для Серафимы и Голубкова означает забвение и надежду. Этот же мотив для Хлудова означает только смерть. “Опомнитесь, вас сейчас же расстреляют!” – “Моментально. (Улыбается.) Мгновенно.

А? Ситцевая рубашка, подвал, снег.”.

История завершила очередной круг и начала новый. “Жива вертушка, работает!” Русский хор, возвещающий древнюю быль о Кудеяре-атамане и двенадцати разбойниках, поглощается восточной молитвой. Сладкий голос муэдзина готовит последнюю ремарку пьесы: “Константинополь начинает гаснуть и угасает навсегда”.