Бытийные аспекты личности в философских одах и эстетических манифестах

<

p>В философских одах Державина человек сталкивается лицом к лицу с вечностью. В поздней философской лирике понятие вечности может конкретизироваться через идею божества и картину мироздания, космоса в целом (ода “Бог”, 1780-1784), через понятия времени и исторической памяти (ода “Водопад”, 1791-1794), наконец, через идею творчества и посмертной вечной жизни человеческого духа в творении (ода “Памятник”, 1795. стихотворение “Евгению. Жизнь Званская”, 1807).

И каждый

раз в противопоставлении человека и вечности человек оказывается причастен бессмертию.
Написанная под явным влиянием ломоносовских духовных од ода “Бог” практически ломоносовскую картину бесконечности космоса и непостижимости божества, используя каноническую строфу ломоносовской торжественной оды:
Светил возжженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
На фоне этой грандиозной космической картины человек не теряется только потому, что в нем сочетаются земное и божественное начала:
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень
вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!
Таким образом, человек сочетаем смертность тела с бессмертием духа: “Мое бессмертно бытие; // И чтоб чрез смерть я возвратился, // Отец! в бессмертие твое”. Следующую стадию развития этой мысли можно наблюдать в большой философско-аллегорической оде “Водопад”. Как всегда, Державин идет в ней от зрительного впечатления: в начале поэмы он описывает водопад Кивач на реке Суне в Олонецкой губернии.
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми
Шумит – и средь густого бора
Теряется в глуши потом.
Водопад сравнивается с человеческой жизнью, и далее эта аллегория развивается очень последовательно: “Не так ли с неба время льется // Честь блещет, слава раздается?”; “О слава, слава в свете сильных! // Ты точно есть сей водопад “.
Державин далее вводит в аллегорию Потемкина, приближенного к трону и опального Румянцева, обыгрывая их фамилии. Румянцев описывается метафорами, созвучными его фамилии: “как румяной луч зари”, “в венце из молненных румянцев”. Напротив, яркая и громкая прижизненная слава Потемкина, как и сама его личность, уподобляются в оде Державина великолепному, но бесполезному водопаду:
Дивиться вкруг себя людей
Всегда толпами собирает, –
Но если он водой своей
Удобно всех не напояет.
Румянцев же аллегорически сравнивается с ручьем:
Не лучше ль менее известным,
А более полезным быть;
И тихим вдалеке журчаньем
Потомство привлекать с вниманьем?.
Общечеловеческий характер имеет комментарий к следующей строфе в “Объяснениях”: “Водопады, или сильные люди мира, тогда только заслуживают истинные похвалы, когда споспешествовали благоденствию смертных”:
Услышьте ж, водопады мира!
О славой шумные главы!
Ваш светел меч, цветна порфира,
Коль правду возлюбили вы,
Когда имели только мету,
Чтоб счастие доставить свету.
В эволюции жанра философской оды Державина наблюдается тенденция к конкретизации ее объекта: от общефилософской проблемы к общечеловеческим аспектам личностного бытия (ода “Бог”) к осмыслению в русле этих проблем конкретных судеб своих исторических современников (“Водопад”), а затем объект философской лирики – человек вообще, сливается с ее субъектом – автором философской оды, и она преобразуется в эстетический манифест: размышление поэта о своей личности и творчестве, о своем месте в своей исторической современности и о посмертной жизни поэтического духа, воплощенного в стихотворных текстах (“Мой истукан”, 1794; “Памятник”, 1795; “Лебедь”, 1804; “Признание”, 1807; “Евгению. Жизнь Званская”. 1807).
Пора подведения итогов поэтической жизни ознаменована вольным переводом оды Горация “Exegi monumentum…” под заглавием “Памятник” (1795), где нараяду с переводом Горация (“Так! – весь я не умру, но часть меня большая, // От тлена убежав, по смерти станет жить”), Державин вводит в свой текст конкретную поэтическую самооценку: как таковой, этот мотив тоже является горацианским, но его реалии – это поэтическая биография Державина:
Что первый я дерзнул в забавном русском слове
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
Этот же мотив – поэтического бессмертия в духе и творчестве – развивается в еще одном вольном переводе из Горация, стихотворении “Лебедь”:
Да, так! Хоть родом я не славен,
Но, будучи любимец муз,
Другим вельможам я не равен,
И самой смертью предпочтусь.
Не заключит меня гробница,
Средь звезд не превращусь я в прах,
Но, будто некая цевница,
С небес раздамся в голосах.
В послании “Евгению. Жизнь Званская”, в результате знакомства Державина с Евгением Болховитиновым, автором “Словаря русских светских писателей”, попросившим у Державина сведений о его жизни и творчестве, снова используется мотив распорядка дня, интерпретированный более широко – как воспроизведение образа жизни, который через совокупность бытовых привычек и ежедневных занятий может сформировать представление об образе человека.
Державин описывает свою жизнь и задумывается о неизбежной смерти: только память о нем способна пережить его. С просьбой помнить его обращается автор к адресату, слушавшему его при жизни:
Ты слышал их – и ты, будя твоим пером
Потомков ото сна, близ Севера столицы,
Шепнешь в слух страннику, в дали как тихий гром:
“Здесь Бога жил певец, Фелицы”.
Отвечая на просьбу Евгения Болховитинова о доставке ему сведений о своей жизни и творчестве, Державин написал:
“Кто вел его на Геликон
И управлял его шаги?
Не школ витийственных содом:
Природа, нужды и враги”.
Объяснение четырех сих строк составит историю моего стихотворства, причины оного и необходимость…”.
Без того, что Державин достиг в своем творчестве, намного превысив поэтические достижения своих предшественников и современников, русская поэзия не поднялась бы до важнейшего открытия лирики русской романтической школы. Автопсихологизм Жуковского, Батюшкова, Баратынского – это следующий шаг поэзии вслед за автобиографизмом Державина. Органическое же слияние автобиографизма и автопсихологизма осуществилось в лирике Пушкина.

Так определяется место Державина в истории русской поэзии: он – связующее звено национальной поэтической традиции, переходная фигура на пути от рациональной лирики к поэзии “чувства и сердечного воображения”.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Бытийные аспекты личности в философских одах и эстетических манифестах