Бродяги, странники, босяки у Горького

Бродяги, странники, босяки в многочисленных рассказах и повестях – это не просто новый вариант “униженных и оскорбленных”, стыдящихся своего положения. Они не к состраданию взывают – они требуют к ответу жизнь, дремлющую совесть людей. “Два босяка”, “Дед Архип и Ленька”, “Однажды осенью”, “Мой спутник”, “Коновалов”, “Ванька Мазин”, “Каин и Артем”, “Емельян Пиляй”, “Супруги Орловы”, “Челкаш” и другие рассказы представляют читателю колоритнейшие типы “людей дна”, не столько

страдающих, сколько философствующих о жизни, цели и смысле ее, о справедливости, о несовершенстве человеческой природы.

Они и сами олицетворяют это несовершенство – тем притягательнее для читателей их рефлексия. У них нет оппонентов, есть только рассказчик-повествователь, заинтересованный слушатель, никак свою позицию не определяющий – большинство ранних вещей Горького монологичны. И потому воспринимаются порой как безоговорочная апология этих маргиналов, авторская позиция отождествляется с таковой его героев.

Сейчас нет смысла опровергать подобные мнения тогдашних критиков, но объяснить

природу, причину их возникновения необходимо.

Дело, как мы полагаем, в особенностях романтизма раннего Горького, в основе которого – самозабвенный интерес к действительности, к жизни, “захлебывание” ею. Интерес ко всем проявлениям человеческого “я”, переходящий порою в любование, восхищение. И тоска по идеальному, созидательному началу в жизни людей.

Она-то, авторская тоска по совершенству, и определила тональность лучшего, пожалуй, рассказа о босяках “Челкаш” – писательского первенца в шестом номере столичного “толстого” журнала “Русское богатство” за 1895 год (доселе Алексей Максимович публиковался в провинциальных газетах).

Авторская позиция в них сознательно не акцентируется, и тогдашняя критика, назвав писателя “певцом босячества”, лишь подтвердила, что эти “философы” от нищеты и бездомности изображены Горьким с симпатией и сочувствием. Оттого и запомнились читателям Михаил Маслов с его вдохновенным отношением равно и к пению и к работе (“Два босяка”), Коновалов с его доверчивой любовью к “книжкам про мужиков” и неизбывной тоской по “внутреннему пути” жизни, которого у него нет (“Коновалов”), пьяница Артем, русоволосый гигант, защитник слабых и униженных (“Каин и Артем”), Наташа, сохранившая наивную веру и чистоту души вопреки своей “профессии” (“Однажды осенью”), рыцарь справедливости Ванька Мазин из одноименного рассказа, старый нищий, герой пронзительно трагического рассказа “Дед Архип и Ленька”, мечтающий обеспечить будущее своего внука сотней положенных в банк рублей и не брезгающий ради этого воровством. Даже князь Шакро с его “поклонением богатству и грубой силе” (“Мой спутник”), даже предельно циничный, уверенный в своем праве не работать, в своем превосходстве над всеми “интеллектуальный” босяк Павел Промтов (“Проходимец”) сохраняют под пером Горького человеческое обаяние.

Целая галерея типов странствующих по Руси неприкаянных людей создана писателем в девяностые годы. В рассказах о босяках он предпочитает их монолог, дает им высказаться, излиться. И показательно для Горького, что его герои, взыскуя смысла жизни, беспощадно препарируют себя, не ищут виноватых в собственных несчастьях вне себя.

Но чаще в рассказах и очерках, где героями стали эти колоритные изгои, он от прямых авторских оценок воздерживается; традиционная фигура рассказчика в лучшем случае исполняет функцию внимательного заинтересованного слушателя, стимулирующего откровенность монолога. Но не оппонента, как это бывает, когда в диалоге персонажи взыскуют истины о себе и о жизни. Потому, как правило, в ранних рассказах Горького подлинного диалога собственно нет: социальное дно вопиет здесь безответно, оно стремится быть просто услышанным, без того, чтобы кто-то возражал или авторский дидактический перст маячил перед глазами.

Но в те же девяностые написаны “Девушка и Смерть”, “Песня о Соколе”, “Разговор по душе”, “О чиже, который лгал…”, “Ярмарка в Голтве”, “Озорник”, “Скуки ради”, где мы не встретим привычных фигур философствующего или резонерствующего маргинала и его слушателя-повествователя. Да и в жанровом отношении это что-то “экзотическое” для раннего Горького – сказка, притча, эссе, репортаж, очерки провинциального быта. Их объединяет, пожалуй, только романтическое мировосприятие да публицистически выраженный пафос утверждения иных начал жизни – в них больше самого автора, нежели реальной правды действительности.

В них автор объяснился с читателями относительно исповедуемых им положительных ценностей и жизненных идеалов. В целом они представляют, на наш взгляд, некий modus vivendi писателя.