Борис Юлианович Поплавский

В потоке второго поколения яркой звездой выделяется прежде всего как поэт – Борис Юлианович Поплавский. Он родился в Москве 24 мая 1903 года. Юношей прошел весь положенный путь “хождения по мукам” – общий крестный путь, включая Добровольческую армию,- всех русских беженцев.

Весной 1922 года, в Париже, вступил в организованную Давидом Кнутом “Палату поэтов”, своего рода центр “второго поколения” литературной эмиграции. Эти молодые люди (речь идет не только о “Палате поэтов”) – А. Ладинский, В. Смоленский, А. Гингер,

Б. Божев, В. Парнах, Н. Евсеев, Н. Туроверов, И. Голенищев-Кутузов, Г. Раевский, большинство которых в годы гражданской братоубийственной войны были воинами Добровольческой армии,- днем сидели за баранкой такси, стояли у заводского конвейера, исполняли малярные работы или, как поэт Юрий Софиев, мыли стекла, а после семи вечера собирались в Латинском квартале Парижа, в кафе “Ля Болле” или “Наполи”, до хрипоты спорили о сюрреализме, о Марселе Прусте, об Артюре Рембо, Блоке, Пастернаке и читали свои стихи.

Появлялись они регулярно на вечерах “Зеленой лампы” – у Д. С. Мережковского и 3. Н. Гиппиус, где,

впрочем, тон задавали “старшие”: И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, М. А. Алданов, А. М. Ремизов, Владислав Ходасевич, Н. А. Тэффи, а также философы – Н. Бердяев, Л. Шестов, К – Мочульский, Г. Федотов. Здесь случались нередко стычки: между двумя поколениями согласия не было. Главным печатным органом для многих молодых, и прежде всего Бориса Поплавского, сделался задуманный поэтом Георгием Ивановым, а редактировавшийся Николаем Оцупом (оба в прошлом – поэты-акмеисты) журнал “Числа”. Именно в издательстве “Числа”, организованном при журнале, вышла в 1931 году первая книга Б. Поплавского “Флаги”.

Она возвестила о появлении поэта самобытного, хотя интонации Блока, Аполлинера, Рембо и чувствовались в его стихах.

Ужас и надежда, холод Космоса и тепло Земли, любовь и равнодушие, радость и спокойное отчаяние тесно переплетаются в поэзии Поплавского. Демонстративно далекая от политики, “злобы дня”, волновавшей белую эмиграцию, поэзия эта открывает нам миры, созданные феноменальной фантазией Поплавского,- астральная запредельность, морская синева, матросы, ангелы, тьма и снег. Некоторые стихи его воспринимаются необычайно современно – как поэтическая перекличка с философией Федорова и Циолковского, хотя тяжелый мир обсерваторий, космических кораблей, чисел враждебен у поэта миру человеческого тепла и любви. Это последнее, бессмертное и беззащитное начало борется у Поплавского, достигая лермонтовской трагедийности, с началом ужаса, одиночества, дьявола:

Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков, Голубая луна проплывала, высоко звуча, В полутьме Ты ко мне протянула бессмертную руку, Незабвенную руку, что сонно спадала с плеча. Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен, Отступая, заря оставляла огни в вышине, И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души, Умирая, светились и тяжко дышали во сне. Ты меня обвела восхитительным медленным взглядом И заснула, откинувшись навзничь, вернулась во сны.

Видел я, как в таинственной позе любуется адом Путешественник ангел в измятом костюме весны. И весна умерла, и луна возвратилась на солнце. Солнце встало, и темный румянец взошел. Над загаженным парком святое виденье пропало.

Мир воскрес и заплакал, и розовым цветом отцвел.

Последующие сборники – “Снежный час. Стихи 1931 – 1935 годов” (Париж, 1936) и “В венке из воска” (Париж, 1938) укрепили и утвердили Поплавского-поэта. Увы, уже посмертно. “Законодатель мод” русского Зарубежья в поэзии Владислав Ходасевич писал о Поплавском:

“Как лирический поэт он, несомненно, был одним из самых талантливых в эмиграции, пожалуй,- даже самый талантливый. Лишнее тому доказательство – только что вышедший посмертный сборник его стихов “В венке из воска”. Все здесь талантом отмечено и, в известном смысле, только талантом оправдано…

Поплавский идет не от идеи к идее, но от образа к образу, от словосочетания к словосочетанию – и тут, именно и только тут проявляется вся стройность его воззрений: не общих, которых он сам до конца не выработал и не осознал, но художественных, чисто поэтических, которые были заложены в нем самою природою, как в каждом поэтически одаренном существе”.

В отличие от “стариков”, сложившихся как литераторы, писатели дома, в России, и уже поэтому способных выдержать “европейскую ночь” (выражение В. Ходасевича), они не имели, да и не могли иметь будущего. Как уже говорилось, пожалуй, единственное исключение-Набоков-Сирин. Характерно, что самые одаренные из них ушли из жизни рано: поэтесса Ирина Кнорринг скончалась на тридцать седьмом году жизни, Иван Лу-каш прожил чуть больше сорока, оставив страницы превосходной прозы, а поэт Н. Гронский погиб двадцати пяти лет. Не столь уж важно, что было причиной каждой отдельной смерти: ранний диабет или колесо метропоезда.

В самой атмосфере для “потерянного” поколения таилось нечто удушающее. И внимательные читатели чувствовали, что Поплавский так же движется к какому-то неумолимому концу. “Вся совокупность произведений лирического поэта может быть рассматриваема как единая поэма. Поплавскому грозила опасность превратиться из ее автора – в героя,- отмечал в другой своей статье В. Ходасевич.- Может быть, он даже сознательно шел навстречу этой опасности: путь – по-человечески достойный, даже трогательный, но литературно-гибельный.

Мне вообще кажется, что у Поплавского был ослаблен инстинкт поэтического самосохранения – не решающая, но очень важная часть литературного дарования”.

Поплавский погиб нелепо, поддавшись на соблазн некого француза-маньяка пережить “необычайные ощущения” и принявши вместе с ним яд. Конец, понятно, мог быть и другим. Но, кажется, не покидавшее Поплавского ощущение близости этого конца было знаком судьбы, только ожидавшей – Пока на грудь и холодно и душно Не ляжет смерть, как женщина в пальто…