Борис Годунов – характеристика персонажа

Произведение: Борис Годунов

Борис Годунов – центральный персонаж исторической драмы (“народной трагедии”), в основу которой положены события, описанные в 10-м и 11-м томах “Истории государства Российского” Н. М. Карамзина. Его “драгоценной для россиян памяти” посвящена трагедия. Не приемля многого во взглядах Карамзина, Пушкин полностью принимает версию о прямой причастности царского шурина Бориса Годунова к совершенному в Угличе убийству единственного наследника престола царевича Димитрия (1582- 1591).

Б. Г. предстает

узурпатором власти, прикрывшимся всенародным избранием; смута – расплата за его грехи. Б. Г. и Лжедимитрий связаны в трагедии как причина и следствие; “незаконностью” первого порождена “беззаконность” второго; кровь притягивается кровью.
Уже в первой сцене (“Кремлевские палаты”), предшествующей избранию Б. Г., боярин Шуйский, который расследовал угличское убийство, рассказывает вельможе Воротынскому о вине Б. Г.; собеседник заключает: Б. Г. потому уж месяц сидит затворясь у сестры, монашествующей царицы Ирины, что ” кровь невинного младенца/ Ему ступить мешает на престол”. Однако оба
сходятся на том, что “вчерашний раб, татарин, зять Малюты и сам в душе палач”, куда менее родовитый, нежели они, все-таки будет царем на Москве: наступили времена, когда смелость стала важнее знатности и власть достается тому, кто решительнее за нее борется.
Третья (“Девичье поле. Ново девичий монастырь”) и четвертая (“Кремлевские палаты”) сцены вроде бы подтверждают боярский “приговор”. Любопытный и равнодушный к своей политической участи народ, плача и радуясь, по указке бояр возводит Б. Г. на трон.

Бояре и патриарх благоговейно (и отчасти лукаво) слушают речь нового государя. Характер Б. Г. не раскрыт; все это лишь экспозиция, раскрывающая завязку глобального исторического сюжета (убийство царевича – моральное поражение “победителя” в борьбе за царский трон – явление самозванца). Собственно сценическая интрига завяжется позже – в сцене “Палаты патриарха”, когда читатель (зритель) узнает О бегстве инока-самозванца Григория Отрепьева из монастыря.
Начиная с седьмой сцены (“Царские палаты”) Б. Г. выходит на первый план. Царь, от которого только что вышел колдун (что указывает на неуверенность правителя в своих силах), произносит исповедальный монолог: он царствует шестой год (столько же прошло между гибелью Димитрия и воцарением Б. Г.; хронологическая симметрия показательна); правление оказалось неудачным – голод, пожары, “неблагодарность” черни. Жених любимой дочери мертв; одной смелости для обладания властью мало; право на нее должно быть подкреплено внутренней правотой: ” И мальчики кровавые в глазах Да, жалок тот, в ком совесть нечиста”.

Почва уходит из-под ног Б. Г. – он это чувствует, хотя ничего еще не знает о “воскресении” Димитрия (патриарх не решился известить государя о бегстве Григория).
Весть настигает Б. Г. в десятой сцене (“Царские палаты”); ее спешит сообщить хитрый
Шуйский, с которым накануне московский боярин Пушкин поделился вестью, полученной от краковского племянника Гаврилы Пушкина. (Попутно в уста пушкинского предка вложены мысли автора трагедии о разорении древних боярских родов – в том числе “Романовых, отечества надежды” – как о политической причине смуты. Это рассуждение меняет все “смысловые пропорции” трагедии, где на примере Шуйского показано недостоинство древнего боярства, а на примере Басманова – изворотливая подлость боярства нового.) Потрясенный Б. Г. в недоумении: что же такое “законность” власти, избранной всенародно и утвержденной церковно, если мертвые имеют “право” выходить из гроба, чтобы допрашивать царей? Политические следствия порождены моральными причинами; Лжедимитрий способен внушить толпе опасные идеи – и повести ее за собой; тень готова сорвать с царя порфиру: “Так вот зачем тринадцать лет мне сряду / Все снилося убитое дитя!”
Сцена пятнадцатая (“Царская дума”) служит кульминацией “годуновской” линии сюжета. Войска Лжедимитрия движутся на Москву; отправив Трубецкого и Басманова на войну, Б. Г. держит совет с приближенными – как остановить смуту? Патриарх, которого Пушкин изображает глуповатым добряком (вопреки историческому прототипу, Иову), не подозревая о подоплеке событий, предлагает моральный выход из создавшихся обстоятельств: перенести чудотворные мощи царевича Димитрия из Углича в Архангельский собор столицы.

Обман “безбожного злодея” обнаружится; смута прекратится. Но в том и дело, что перенести мощи и оказаться в непосредственной “мистической близости” от своей жертвы Б. Г. не может. А значит – он обречен в борьбе с Самозванцем, которого породил.
Б. Г. монументально-однообразен и неподвижен; он словно оцепенел от ужаса своего положения, пресытился горечью власти, и из сцены в сцену, из монолога в монолог варьирует один и тот же набор тем.
Пушкин резко расходится с жанровой традицией русской политической трагедии: он ставит в центр не антигосударственного злодея (ср. “Димитрия Самозванца” А. П. Сумарокова) и не государственного героя. Но именно злодея – государственного. Это было невозможно до выхода в свет 9-11-го томов “Истории…” Карамзина, где официальные правители Руси, Иван Грозный и Борис Годунов, впервые были изображены негативно. Б. Г. в изображении Пушкина из фигуры злобно-величественной превращается в фигуру полукомическую.

Он “жалок” – ибо в нем “совесть нечиста”. Он более не властитель – ибо зависит от обстоятельств.
В двадцатой сцене (“Москва. Царские палаты”) Б. Г. умирает. Царство Б. Г. кровью началось, кровью продолжилось, кровью и завершается: “На троне он сидел и вдруг упал – / Кровь хлынула из уст и из ушей”.

Последняя надежда умирающего и готовящегося принять схиму Б. Г. – на то, что хотя бы его смерть восстановит политическое равновесие. Он лично повинен в смерти Димитрия – и за то ответит перед Богом; но избрание само по себе было законным, следовательно, невинный наследник престола Феодор станет править “по праву”. Ту же мысль в финале повторит “человек из народа” (“Отец был злодей, а детки невинны”); но тщетно: дети одного “лжецаря”, Феодор и Ксения, будут убиты слугами другого “лжеправителя”.

БОРИС ГОДУНОВ – герой трагедии А. С. Пушкина “Борис Годунов” (перв. редакция – 1825, последующие до 1830; первонач. названия – “Комедия о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве”, “Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве”; вариант жанрового обозначения – драматическая повесть). Историческим прототипом героя Пушкина является Борис Федорович Годунов (ок. 1552-1605) – боярин (с 1580), выдвинувшийся в годы опричнины, назначенный умирающим Иваном Грозным одним из опекунов его сына, Федора Ивановича; фактический правитель страны в царствование последнего; с 1598-го – царь и великий князь всея Руси.

При создании образа основным источником послужила “История государства Российского” Н. М. Карамзина. От сюда Пушкин почерпнул сведения о том, что погибший в Угличе малолетний царевич Димитрий был убит по наущению Годунова. Эту легенду, достоверность которой во времена Пушкина вызывала серьезные сомнения, поэт положил в основу трагедийной коллизии.

Стремясь “воссоздать век минувший во всей его истине”, Пушкин тем не менее творит художественный образ, в котором черты исторического лица нанесены на портрет, сложившийся в воображении поэта. Помимо реального прототипа у пушкинского Б. Г. имеется ряд литературных прообразов. Это прежде всего герои Шекспира – Генрих IV, Ричард 111, Король Джон, Макбет, Клавдий.

В Б. Г. можно проследить следы персонажей классицистической трагедии (в частности, Гофолии Расина). Влияние последней особенно существенно с точки зрения художественной эстетики образа. На Б. Г. не распространяется пушкинская формула стиля этой трагедии: “стиль трагедии смешанный” (письмо к Н. Н. Раевскому, 1829).

Весь образ Б. Г. выдержан в едином патетическом стиле, тогда как Самозванец олицетворяет “смешанный стиль”, соединяющий высокое и низкое, патетику и буффонаду, стихотворные и прозаические диалоги, что вполне соответствует образу романтического героя, каким является этот персонаж. Б. Г. и Самозванец, будучи сюжетными противниками, одновременно выражают противоборство двух художественных направлений – классицизма и романтизма. (Последнее способно многое объяснить в оценках героев трагедии современной Пушкину критикой: почему, например, П. А. Катенин ополчался на Самозванца, а В. Г. Белинский был особенно резок в суждениях о Б. Г.) Образ Б. Г. присутствует во всех (двадцати трех) сценах трагедии, начиная с самых первых реплик, из которых выясняется, что, “затворясь в монастыре с сестрою, он, кажется, покинул все мирское”. Об “ужасном злодействе”, совершенном Годуновым, ведут диалоги Шуйский и Воротынский, Пимен и Григорий Отрепьев, правление Бориса обсуждают Шуйский и Афанасий Пушкин; о его свержении говорит Марина Мнишек “у фонтана” – и так далее до последних сцен, когда толпа штурмует Кремль, чтобы “вязать Борисова щенка”, а потом, узнав о новом злодействе (“Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом”), – “в ужасе молчит”.
Незримо присутствуя на всем протяжении действия, Б. Г. непосредственно появляется ‘только в шести сценах трагедии. Его роль включает пять больших монологов и почти лишена диалогов. Последние остаются неразвернутыми, как бы обрываются на полуслове.

Еще Н. А. Полевой не без иронии заметил, что пушкинский Б. Г. все время уходит. Ремарка “уходит” повторяется с редким постоянством. В первой своей сцене, после коронации, Б. Г, выслушав присягу бояр, уходит поклониться “гробам почиющих властителей России”. В пятнадцатой картине просит беседы у Патриарха и сразу уходит.

Услышав страшное обвинение Юродивого, опять уходит. В последней своей сцене сообщает Басманову, что “нужно поговорить”, и уходит. Почти во всех случаях ремарка “уходит” возникает в момент, когда должен начаться диалог, способный прояснить нечто существенное. Уход буквальный (со сцены, из действия) символизирует психическое состояние Б. Г, его постоянное желание погрузиться в себя, спрятаться от посторонних глаз.

Это, однако, не только состояние, но и положение Бориса, который, по его же словам, “отложил пустое попеченье”: став царем, по существу ушел от государственных дел и своих царских обязанностей; тем самым обрек себя на человеческое одиночество и социальную изоляцию.
Б. Г. у Пушкина – носитель трагической вины. Его вина не в убийстве царевича Димитрия. Это скорее трагическая ошибка, гамартия, по терминологии Аристотеля.

Вина же Б. Г. (вина социальная и онтологическая) в том, что он принял на себя роль, оказавшуюся ему не по силам, взялся за царский гуж и его не выдюжил. Узнав, сколь тяжела шапка Мономаха, столкнувшись с неблагодарностью народа, посчитал самым лучшим отложить попеченье, полагая это занятие совершенно пустым. За ошибку Б. Г. судит себя сам, в полной мере осознавая, насколько “жалок тот, в ком совесть нечиста”. Однако вины своей перед народом Б. Г. так и не понял, расценив как безумство, “когда народный плеск иль ярый вопль тревожит сердце наше”.

За эту вину, за бессердечие власти судит Б. Г. народ и осуждает его на гибель, отказав в поддержке “мнением народным”. В конечном счете Б. Г. расплачивается за то, что все время “уходит”. Наступает момент, когда начинают уходить от него – все приближенные, самые доверенные ему лица, подобно Басманову.

Однако этот повсеместный уход царя от бояр и народа, народа от царя, всех от всех тем гибелен, что оставляет государство московское в состоянии анархии, делая его легкой добычей для интервентов.
Образ Б. Г. вызвал разноречивые толкования в современной Пушкину критике. Н. А. Полевой считал, что характеру героя недостает развития – показано одно лишь состояние предсмертной агонии обреченного на муки совести царя-преступника. В. Г. Белинский усматривал в пушкинском персонаже “мелкий и ограниченный взгляд на натуру человека”. Как “жалкую мелодраму” расценил критик мысль поэта – “заставить злодея читать самому себе мораль”.

Иную оценку образу дал Н. И. Надеж-дин: герой, показанный “под карамзинским углом зрения, никогда еще не являлся в столь верном и ярком очерке”. А. А. Дельвиг отмечал”Шв. Г. изображение “самых тайных изгибов сердца его”.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Борис Годунов – характеристика персонажа