Биография Толстого Женитьба любовь Софья Андреевна Берс (Толстой Лев Н.)

Толстой влюбился в восемнадцатилетнюю Софью Андреевну Берс.

Софья Берс родилась в 1844 году в семье московского врача А. Е. Берса. Она получила хорошее воспитание и имела образование, типичное для барышни ее лет: играла на фортепиано, часто бывала в театре, участвовала в домашних спектаклях, писала милые полудетские повести, шила, вышивала, выдержала экзамены на звание домашней учительницы и получила соответствующий диплом, имела навыки домашнего труда…

Часто бывая в семье А.

Берса, Толстой знал Софью с ее детских лет. Берсы имели

виды на Льва Николаевича как на жениха старшей из своих дочерей – Лизы. Но судьба распорядилась иначе: Толстой влюбился в Софью.

“Участь моя решена – я женюсь”, – писал когда-то Пушкин. Участь Толстого тоже была решена, как бы он ни прислушивался к своим сомнениям в чувствах, как бы ни взвешивал все “за” и “против”. Лев Николаевич выбрал наконец человека, которому признался в любви.

Он показал невесте свои дневники, недавно так грубо просмотренные жандармами.

Но с самого начала отношений с Софьей Андреевной Толстого не оставляли сомнения – казалось, чем больше он любил, тем

больше сомневался в искренности своих чувств. В день свадьбы Лев Николаевич почувствовал, как он признавался себе в дневнике, “страх, недоверие и желание бегства”. С утра он пришел к невесте и стал мучить ее сомнениями в ее любви к нему.

Софья Андреевна решила, что он испугался женитьбы и хочет бежать. Она плакала, ее мать говорила с женихом, уговаривая его быть спокойнее. “Льву Николаевичу стало как будто совестно. Он скоро ушел”, – вспоминала Софья Андреевна.

Свадьба состоялась 23 сентября 1863 года.

Когда читаешь дневниковые записи, сделанные в те “счастливые” дни, становится страшно от переизбытка противоречивых чувств, испытываемых Толстым. Кажется, что одному человеку не под силу испытать все переживания, только часть которых описал в дневнике Толстой. В одном небольшом отрывке каждое из предложений по чувству и по мысли отвергает предыдущее, и если не учитывать, что эти слова писал влюбленный, можно было бы отнести их к горячечному бреду сумасшедшего:

“Я себя не узнаю. Все мои ошибки мне ясны. Ее люблю все так же, ежели не больше. Работать не могу.

Нынче была сцена. Мне грустно было, что у нас все, как у других. Сказал ей, она оскорбила меня в моем чувстве к ней, я заплакал.

Она прелесть. Я люблю ее еще больше. Но нет ли фальши? …С студентами и с народом распростился”.

Последнее означало, что яснополянская школа закрылась. Толстого захватила страсть внутренних переживаний. Он, как заболевший внезапной непонятной болезнью, прислушивался к каждому своему чувству в надежде определить как можно яснее, что с ним, в какую сторону несет его жизнь, к добру или к худу?

И не мог выяснить этого определенно…

За долгие годы жизни с Софьей Андреевной Толстой испытал к ней, наверное, все чувства, свойственные человеческой природе, – от безоглядной любви до ненависти. Он, например, давал жене читать свои дневники, но при этом (уже к концу жизни!) завел дневник для одного себя, который прятал за обивку кресла в кабинете. Он был искренен с женой во всем, но при этом понимал как проницательный психолог, что его чрезмерная, нечеловеческая искренность может оттолкнуть Софью Андреевну.

Может быть, в отношениях с Софьей Андреевной наиболее полно проявился сложный характер Толстого. Он был переполнен чувствами, они кипели в нем, выбрасывая на поверхность души всплески совершенно неожиданных проявлений. Надо сказать, что Софья Андреевна была под стать своему мужу.

Ее любовь к нему была так же велика, как ее страшная ревность – ко всему, что окружало Толстого. Софья Андреевна ревновала к прежней жизни: к “крестьянкиным детям”, к самой крестьянке Аксинье, которую когда-то любил Толстой, к казачке Марьянке, которую он описал в “Казаках”. Противоречивые и противоположные по чувству записи соседствовали друг с другом в ее дневниках:

“Он мне гадок с своим народом. Я чувствую, что или я, т. е. я пока представительница семьи, или народ с горячей любовью к нему Левы. Я для него живу, им живу, хочу того же, а то мне тесно и душно здесь…

Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то сделала бы с удовольствием”.

Записи, свидетельствующие о чрезвычайно напряженной внутренней жизни, делались в минуты душевного неспокойствия – или после частых ссор, или после таких же частых примирений. Если читать записи из дневников Толстого и Софьи Андреевны, сделанные в одно и то же время, то кажется, что слушаешь страстную перекличку двух сердец, соперничающих в огромности чувств. Эти сердца любят, сомневаются и страдают

– но друг без друга жить не могут.

В то время, когда писались эти страницы двух дневников, жизнь в Ясной Поляне шла своим чередом под управлением молодой хозяйки. Лев Николаевич страстно увлекался разнообразными хозяйственными идеями (они в подробностях описаны в романе “Анна Каренина” как увлечения Константина Левина), но систематически занималась делами его жена. Прошли времена, когда в пустом родовом гнезде братья Толстые спали на соломе.

Софья Андреевна проявила недюжинные способности и за небольшой срок сумела создать в Ясной Поляне идеальные условия для творческого труда своего мужа.

Толстой чувствовал в себе начало нового ритма жизни. Напряжение писательского труда не ослабевало в нем. Он закончил “Казаков”, написал рассказ “Холстомер” – историю лошади. Но в это же время, и это видно по записям в дневнике, Толстой испытывал огромную потребность начать новое, еще неизвестное для него самого, огромное дело.

Он чувствовал приближение большой работы. Так всегда бывало с ним при смене внешних обстоятельств жизни – Толстой сразу начинал грезить необъятными планами. Вернувшись с войны, он мечтал стать основателем новой религии, хотел изменить государственное устройство, стремился по-новому наладить систему образования.

Жизненные повороты словно заносили Толстого с его непомерной жизненной энергией, увлекая по огромному радиусу. И сейчас, после изменений в личной жизни, он почувствовал в себе необходимость длительной работы, посвященной одному замыслу.

Казалось, личные переживания, любовь к молодой жене, “яснополянская идиллия” семейной жизни всколыхнули в душе Толстого самые чувствительные и чуткие струны. В то время он сам признавался, что долго вынашивал в себе, еще не осознавая этого до конца, замысел большого романа-эпопеи.

“Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой… Правду сказал мне кто-то, что я дурно делаю пропуская время писать.

Давно я не помню в себе такого сильного желания и спокойно-самоуверенного желания писать… Эпический род мне становится один естественен”.