Биография Маяковского. Первая пощечина общественному вкусу (Маяковский В. В.)

Февраль 1912 начался знаменательным событием. Бурлюк и Маяковский пошли на фортепианный концерт в Благородное собрание, в котором Кусевицкий исполнял “Остров смерти” Рахманинова. Это произведение показалось Маяковскому невыносимо скучным, он ушел с концерта, и Бурлюк последовал за ним.

Они всю ночь бродили по московским улицам, говорили о “классической скуке” и думали о будущем.

Из этого разговора, как вспоминал потом Маяковский, родился российский футуризм.

Но этот ночной разговор имел еще одно последствие. Днем Маяковский

написал стихотворение. Он счел написанное “плохими кусками”, но все же прочитал Бурлюку – уже следующей ночью, на Сретенском бульваре, сказав, что это написано “одним знакомым”.

Однако обмануть проницательного Бурлюка было невозможно. Он тут же догадался, кто является автором стихов, и уже назавтра утром, знакомя с кем-то Маяковского, представил: “Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский”.

“Знаменитому” волей-неволей пришлось подтверждать эти слова… Так было написано первое стихотворение “Утро” (“Багровый и белый”), которое Маяковский решился напечатать.

Конечно,

история о том, что Маяковский начал писать стихи, чтобы оправдать ожидания Бурлюка, – полушутка. Кстати, по воспоминаниям самого Бурлюка, стихи были написаны и прочитаны Маяковским не назавтра после февральского концерта Кусевицкого, а только осенью. Но то, что Бурлюк оказался первым, кто вселил в молодого поэта столь необходимую уверенность в собственных силах, – чистая правда и в этом самая великая заслуга Бурлюка перед русской литературой.

“Всегдашней любовью думаю о Давиде, – признавался впоследствии Маяковский. – Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев.

Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек.

Чтобы писать не голодая”.

В феврале состоялось первое публичное выступление Маяковского на диспуте о современном искусстве, устроенном обществом художников “Бубновый валет”. А его первые поэтические выступления проходили в номерах на Малой Бронной, где жили студенты консерватории и училища живописи. Затем – снова поездка в Петербург, чтение стихов в знаменитом артистическом подвале “Бродячая собака”.

Молодого поэта встречали аплодисментами.

– год завершился написанием манифеста футуристов, его авторами стали Маяковский, Хлебников, Бурлюк и Крученых. Манифест назывался “Пощечина общественному вкусу” и по тому эффекту, какой он произвел в обществе, полностью соответствовал своему названию. Манифест вышел в одноименном альманахе, там же были напечатаны стихи Маяковского “Утро” и “Ночь”.

Так состоялось его первое выступление в печати.

Рецензии на сборник “Пощечина общественному вкусу” были резко отрицательные. Один только Валерий Брюсов отметил в газете “Русская мысль”, что в стихах Маяковского содержится “новый прием выразительности в поэзии”.

На Рождество и Святки Давид Бурлюк повез своего друга в имение Маячка Херсонской губернии, где его отец был управляющим. Новый год начался весело: был устроен домашний театр, Маяковский играл Яичницу из гоголевской “Женитьбы”.

– год вообще стал для Маяковского необыкновенно насыщенным и, согласно его собственному определению, “веселым годом”.

По словам одного из футуристов, поэта Бенедикта Лившица, двадцатилетний Маяковский напоминал участника разбойничьей шайки или анархиста-бомбометателя: плохая одежда, плохие зубы (зубные проблемы преследовали его всю молодость), вызывающие манеры. Вдобавок к этому – громадный рост и голос, как тромбон. Но Лившиц заметил в развязном юноше и нечто совсем другое:

“Однако достаточно было заглянуть в умные, насмешливые глаза, отслаивавшие нарочито выпячиваемый образ от подлинной сущности его носителя, чтобы увидать, что все это – уже поднадоевший “театр для себя”, которому он, Маяковский, хорошо знает цену и от которого сразу откажется, как только найдет более подходящие формы своего утверждения в мире”.

Проницательный и тонкий человек, Лившиц разглядел в эпатирующем публику молодом поэте то, что многие не хотели замечать в нем даже в зрелые годы: вдумчивость, стыдливую сдержанность, которая происходила от предельной честности в поведении, в выборе каждого слова.

Во всех футуристских сборниках (второй альманах “Садок судей”, альманахи “Требник троих” и “Дохлая луна”) публиковались новые стихи Маяковского: “А вы могли бы?”, “Вывескам”, “За женщиной”, “От усталости”, “Шумики, шумы и шумищи”, “Адище города” и другие. В большинстве этих стихов создавался образ современного города, выросшего из мирового хаоса, уничтожающего человека.

В течение всего года Маяковский активно участвовал в литературных диспутах в Москве, Петербурге, Киеве, Харькове как с полемическими экспромтами, так и с программными докладами. Один из докладов под названием “Пришедший сам” состоялся в Троицком театре Петербурга. Переполненный зал, по отчету газеты “Речь”, был “раздираем страстями”.

Подобная атмосфера сопровождала публичные выступления Маяковского всю его жизнь.

В 1913 неизменной частью внешнего облика Маяковского стала знаменитая желтая кофта, сшитая сестрой из дешевого кашемира, который обычно шел на флаги. Причина появления кофты еще до того, как поэт понял, что это одеяние может служить прекрасным средством издевательства над самодовольной буржуазной публикой, была банальна: отсутствие денег на приличный костюм.

Обладая отличным вкусом, Маяковский всю жизнь любил хорошую, добротную одежду. И это было одним из поводов для шпилек в его адрес: дескать, прославляет в агитках одежду из ГУМа, а сам предпочитает одеваться за границей, каждый день меняет галстук… Что ж, печальное несоответствие желаемого и действительного выражалось и таким образом.

Наступая на горло собственной песне, Владимир Владимирович, наверное, все-таки не смог заставить себя надеть плохой пиджак только потому, что он сшит отечественными пролетариями…

О желтой кофте исчерпывающим образом сказал сам Маяковский в поэме “Облако в штанах”:

Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана!

Хорошо,

Когда брошенный в зубы эшафоту, крикнуть:

“Пейте какао Ван-Гутена!”

Этими словами он объяснил не только желтую кофту, но и бесчисленные свои агитки, плакаты, призывы – все эти многотомные “пейте”, “ешьте”, “надевайте”, “не плюйте”, за которые он был ненавидим любителями единственного лозунга в искусстве: ” Сделайте нам красиво”. Маяковскому всю жизнь было что укутывать от осмотров и зубы эшафота он чувствовал постоянно…

В 1913 полиция получила распоряжение не пускать Маяковского в места публичных сборищ, если он окажется одет в неприличную желтую кофту. Корней Чуковский вспоминал, как самолично проносил в Политехнический музей на свою же лекцию “Искусство грядущего дня” сверток с кофтой: чтобы Маяковский, войдя в зал “прилично одетым”, мог неожиданно появиться в своей эпатирующей униформе и обрушиться на докладчика язвительным градом. К сожалению, далеко не все оппоненты поэта обладали таким же чувством юмора и были так же необидчивы, как он сам.

В мае тиражом триста экземпляров литографским способом был напечатан первый сборник Маяковского “Я!”, состоящий из четырех стихотворений. Оформляли книжечку его товарищи по Училищу живописи, зодчества и ваяния Л. Жегин и В. Чекрыгин. Обложку поэт сделал сам.

В это время произошел новый поворот в его творчестве: Маяковский увлекся театром, к которому прежде, в отличие от кинематографа, был совершенно равнодушен.

Началась долгая и значительная глава его жизни под названием “Маяковский и театр” – глава, в которой есть “Мистерия-буфф”, “Клоп”, “Баня”, множество статей о сценическом искусстве, имена В. Мейерхольда и И. Ильинского… Но тогда, в 1913, были написаны и напечатаны в “Кино-журнале” только три первые статьи о театре. Первая из них называлась вполне по-маяковски: “Уничтожение кинематографом “театра” как признак возрождения театрального искусства”.

К моменту выхода статей уже была написана трагедия “Владимир Маяковский”, над которой поэт работал летом. О сочетании жанра и названия этого произведения Борис Пастернак заметил:

“Искусство называлось трагедией. Так и следует ему называться. Трагедия называлась “Владимир Маяковский”.

Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но – предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья”.

Премьера трагедии состоялась 2 декабря 1913 в Петербурге, в театре Луна-парк. Актер и режиссер А. Мгебров, видевший эту постановку, вспоминал, что спектакль не восхитил его, но как-то странно взволновал. Мгеброва никак нельзя отнести к поклонникам футуристов, он был настроен по отношению к ним если не враждебно, то, по крайней мере, недоброжелательно.

Актеры играли по-дилетантски, они невнятно призносили слова, декорации были жалкие. Но появление на сцене Маяковского, игравшего заглавную роль, произвело на Мгеброва глубокое впечатление:

“Мне сделалось невыразимо грустно, когда я пришел домой; грустно не от спектакля, не от дурного представления, но лишь от того, что я как бы соприкоснулся с вечно затравленной человеческой душой, которая, как принц в лохмотьях нищего, нашла исход своим слезам в бунте футуристов”.

Впрочем, в реальной, публичной жизни Маяковский отнюдь не плакал в ответ на удары враждебно настроенного мира, а отвечал на них – иронично, зло, язвительно. Будучи совсем молодым и, казалось бы, неопытным в отношениях с людьми, он умел держать себя так, как сам считал нужным, не позволяя навязывать себе чужой стиль поведения.

Корней Чуковский впервые увидел Маяковского в 1913 в Москве, в биллиардной литературно-художественного кружка на Большой Дмитровке. Думая ободрить начинающего поэта, уже известный в то время критик Чуковский принялся произносить какие-то поощрительные слова о его стихах. Каково же было его удивление, когда Маяковский неожиданно прервал его и предложил изложить все эти комплименты какому-то старичку за ресторанным столиком. Он заявил, что ухаживает за дочерью этого старичка, а папаша еще сомневается, что имеет дело с великим поэтом…

Посмеявшись, Чуковский отправился выполнять задание. Маяковский время от времени выходил из биллиардной, следил за успехом разговора и одобрительно кивал. Из здания литературно-художественного кружка они вышли вдвоем и до поздней ночи бродили по улицам.

В Столешниковом переулке Чуковский читал свои переводы из Уитмена и был потрясен тем, как, не зная английского языка, Маяковский безошибочно определил неточности перевода и отметил те строки, которые были ему наиболее близки – например, “Я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой”…

“После этой встречи, – писал Чуковский, – я понял, что покровительствовать Маяковскому вообще невозможно. Он был из тех, кому не покровительствуют. Начинающие поэты – я видел их множество – обычно в своих отношениях к критикам бывали заискивающи, а в Маяковском уже в ранней молодости была величавость.

Познакомившись с ним ближе, я увидел, что в нем вообще нет ничего мелкого, юркого, дряблого, свойственного слабовольным, хотя бы и талантливым, людям. В нем уже чувствовался человек большой судьбы, большой исторической миссии. Не то чтобы он был надменен.

Но он ходил среди людей как Гулливер, и хотя нисколько не старался о том, чтобы они ощущали себя рядом с ним лилипутами, но как-то само собою делалось, что самым спесивым и заносчивым людям не удавалось взглянуть на него свысока”.

– год начался поездкой футуристов по Югу России, в которой принимал участие Маяковский: Крым, Николаев, Киев. Успех был сокрушительный. Наряды полиции дежурили в театрах, где происходило большинство выступлений, чтобы не допустить беспорядков при огромном скоплении публики.

В феврале Маяковский выступил с докладами в Москве, Минске и Казани.

Совет Училища живописи, ваяния и зодчества с неодобрением относился к столь бурному участию своих учащихся в публичных мероприятиях. Было вынесено постановление о запрещении студентам принимать участие в таковых. Бурлюк и Маяковский, разумеется, постановление совета проигнорировали и были отчислены из училища. Выступления продолжались.

Пенза, Ростов-на-Дону, Саратов, Тифлис, Баку, Калуга – все эти города Маяковский объехал до 18 июля (1 августа) 1914 – до начала Первой мировой войны.