“Биографический”; Лермонтов

Факт появления мифа в сочинении писателя-символистасам по себе, конечно, неудивителен. Прямая или косвенная ориентация символистов на древний миф, их активная устремленность к новому мифотворчеству, присутствие мифотворческого начала в их философии, поэтике и бытовом поведении – закономерности достаточно очевидные и в значительной степени уже изученные.

Уже ставился (пока еще как проблема общего порядка) вопрос о функциях мифотворчества в культуре симболизма.

Но все это не отменяет, а лишь увеличивает важность того конкретного

вопроса, который вытекает из вышеизложенного. Важко установить, какова функция мифа в контексте споров о Лермонтове, происходивших в русской критике.

Чтобы ответить на поставленный вопрос, необходимо рассмотреть интересующий нас. контекст в масштабе как можно более широком. Разумеется, это будет сделано по необходимости кратко и с некоторыми неизбежными при подобном подходе упрощениями. Однако все такие сокращения и упрощения могут оказаться полезными: они дадут возможность разглядеть в сложности и пестроте конкретных оценок действие общей схемы, устойчивой и в основе своей довольно простой.

Контуры

этой схемы начинают просматриваться, как только мы начинаем сравнивать наиболее существенные особенности суждений о Лермонтове, прозвучавших в разные эпохи. Сразу же обнаруживается устойчивая повторяемость некоторых из таких особенностей. И прежде всего – повторяемость важнейших обвинений, в разные десятилетия предъявлявшихся Лермонтову.

Обратившись к первой же фазе споров о поэте, последовавшей за появлением в 1840 г. двух прославленных его книг (“Героя нашего времени” и “Стихотворений М. Лермонтова”), мы натолкнемся на критические суждения, во многом сходные с главными положениями более поздней концепции Вл. Соловьева. Мы обнаружим их, к примеру, в статьях С. А. Бурачка, считавшегося едва ли не самым реакционным из русских критиков начала 1840-х годов. Бурачок, как и впоследствии Соловьев, предъявлял Лермонтову обвинение в безнравственности.

Бурачок писал о том, что в прозе и поэзии Лермонтова оправдывается и эстетизируется зло: речь шла о “нравственных подменах”, “софизмах” и “трескучих эффектах”, прикрывающих или украшающих “зверство духовное и телесное”. Основой творческой позиции Лермонтова Бурачок считал гордое своеволие, которое оборачивается конфликтом с окружающим миром: “Закон приводит его в бешенство. Он сам хочет предписывать всему законы, сегодня так, завтра иначе, смотря по тому, что для него лучше”.

Звучала в статьях Бурачка и очень важная для Соловьева мысль о том, что творчество Лермонтова способствует торжеству зла в жизни других людей. Как и Соловьев, Бурачок напоминал Лермонтову о предписанном человеку “зароке и уроке смирения’.

И, как бы предвосхищая завершающий приговор Соловьева, указывал еще живому тогда поэту на неизбежность “тяжкого отчета перед Богом… за злоупотребление великого дара”.

Белинский не отрицал порочности или даже преступности многих излюбленных героев поэта и тем самым косвенно признавал наличие обаяния и энергии зла в эстетическом воздействии его произведений на читателей. Но, анализируя “Героя нашего времени” и “Стихотворения М. Лермонтова”, критик находил всему этому веские социально-философские оправдания. Прежде всего он объяснил очевидность пороков и преступной воли лермонтовских героев честностью и трезвостью их нравственной самооценки, а сами эти качества связывал с одним из плодотворнейших, на его взгляд, проявлений духа времени.

Белинский имел в виду рефлексию, усиленный и сосредоточенный самоанализ, ставший неотвязным состоянием человека. Вслед за Гегелем русский критик считал это состояние одним из величайших факторов в развитии человеческого духа и человеческого общества. Рефлексия знаменовала в его глазах переход от бессознательной непосредственности (или лицемерного приспособления к господствующей морали) к разумному и свободному самосознанию человека.

Рефлексия означала для него и переход к более активным отношениям человека с действительностью, к позиции, предполагающей критицизм, пафос гуманности, радикальную идейность. В общем, отмеченное чертами демонизма духовное состояние лермонтовских героев и самого поэта Белинский оценивал как фактор прогресса, “как этап в движении человечества к совершенству”.

Мысль о прогрессивном значении творчества Лермонтова стала в дальнейшем устойчивым основанием для его положительной или оправдательной оценки в русской критике. Эту мысль в разное время и по-разному использовали защитники Лермонтова из лагеря радикальных демократов (от А. И. Герцена до Н. К. Михайловского). Ее по-своему развивали некоторые критики и публицисты, защищавшие поэта с позиций религиозно окрашенного почвенничества (например, Ап. А. Григорьев и В. О. Ключевский).

Они воспринимали эволюцию лермонтовской поэзии как движение к народности, которая должна была, по мысли почвенников, стать залогом спасения и плодотворного развития русской культуры. Мысль о важности такого движения для общественного прогресса не всегда высказывалась прямо, но всегда имелась в виду.

Однако аргументация такого рода быстро обнаружила некоторые слабости, не позволившие ей приобрести прочную власть над литературным и общественным сознанием. И это были слабости сущностного порядка. Положительная оценка, основанная на признании исторической прогрессивности оцениваемого явления, оказывалась неустойчивой, так сказать, по определению.

То, что сегодня могло оцениваться как безусловно прогрессивное, завтра, на следующем этапе исторического прогресса, неизбежно теряло право на подобную оценку, а дальше вырисовывалась уже и перспектива полной переоценки: на каком-то из следующих этапов культурного или социального развития то же самое явление могло быть оценено как ненужное прогрессу или даже противостоящее ему.

Эволюция критических суждений о Лермонтове в статьях самого Белинского наглядно демонстрирует эту закономерность: начав с последовательного оправдания лермонтовских героев и восторженной апологии их творца, критик постепенно движется в сторону более скептической и отчужденной их оценки. Намного дальше заходит такая же эволюция в статьях ближайших преемников Белинского – Чернышевского и Добролюбова: здесь неуклонно усиливается критика лермонтовских героев, приобретающая, наконец, в статье Добролюбова “Что такое обломовщина?” характер классовой вражды. Параллельно совершается пересмотр первоначальных высоких оценок лирики Лермонтова.

Поставив вопрос о внутреннем соотношении двух пересекающихся оппозиций, мы без особого труда убеждаемся в том, что исходный, базисной является в их сочетании именно оппозиция бунта-смирения. Все зависит от того, бунт или смирение составляет основу нравственных и социальных идеалов пишущего о Лермонтове критика. И только уже во вторую очередь, исходя из этого, выстраивается система его историософских представлений и выбираются критерии, позволяющие оценить творчество Лермонтова как нечто прогрессивное или как нечто реакционное.

При том, что, как мы убедились, сами понятия прогресса и реакции в суждениях критиков могли и не фигурировать, логическое развитие их мысли роковым образом замыкалось в рамках указанной дилеммы.

С такой же неизбежностью оно лриводило к тенденциозной односторонности, которая в свою очередь вела к своеобразному препарированию изучаемого. Многосложный и целостный материал художественного творчества расчленялся на “нужное” и “ненужное” для обоснования избранной оценки. “Нужное” выделялось и акцентировалось, “ненужное” затенялось или отбрасывалось (если, скажем, Соловьев не придавал никакого значения звучавшим в поэзии Лермонтова мотивам примирения с Богом и с миром, то Ключевский, напротив, отказывался принимать всерьез мотивы демонические). А так как оба противоположных начала в творчестве Лермонтова присутствовали и совмещались, каждая критическая оценка, взятая в отдельности, означала то или иное искажение действительного положения вещей.