Беспощадная оценка Туркиных

В рассказе “Ионыч” проблема адекватности реакции героя на окружающее вырисовывается гораздо заметнее. С одной стороны, жестокий приговор, который герой выносит семейству Туркиных, казалось бы, получает подкрепление еще более сильное, чем приговор Шелестовым в “Учителе словесности”. И здесь беспощадная оценка изображаемого подкреплена деталями описания, которые читатель должен воспринять как зафиксированные объективным наблюдением.

А фиксирует оно бесконечное повторение одного и того же: идет время, проходит жизнь, по ее

естественному закону люди должны изменяться, между тем, в жизни Туркиных не меняется ничего и, значит, ничего не происходит.

Прием, строящий характеристику изображаемого человека на многократном повторении одних и тех же деталей, всегда создает у Чехова эффект, неблагоприятный для оценки персонажа. В “Ионыче” этот негативный эффект дополнительно усилен. Во-первых, тем, что в повествовании появляются значительные временные интервалы, когда годы спустя Туркины повторяют в точности те же самые действия, фразы и жесты, все это воспринимается как убийственная самопародия. Во-вторых, бесконечные повторы

заставляют почувствовать столь же убийственное для Туркиных сходство их жизни с убогим существованием основной массы городских обывателей, Когда в самом начале рассказа повествователь выделяет главную удручающую особенность города С, то ею оказывается “скука и однообразие жизни”

И когда, по мере развертывания сюжета, выясняется абсолютное однообразие жизни Туркиных, тогда то, что, На первый взгляд, представлялось счастливым исключением, начинает выглядеть олицетворением окружающей пошлости.

Однако, с другой стороны, беспощадная оценка Туркиных осложняется тем, что прозрению героя сопутствует его опошление. Связь двух линий обозначена вполне отчетливо и едва ли ни бросается в глаза.

Возможность отмежеваться от приговора, который Старцев дает Туркиным (а в конечном счете и всему городу С.) действительно обозначена в тексте. Встретившись с Котиком после четырехлетнего перерыва. Появляются признаки какой-то отчужденности от окружающей обстановки (“И во взгляде, и в манерах было что-то новое – несмелое и виноватое, точно здесь, в доме Туркиных. она уже не чувствовала себя дома” – X, 37).

Затем вырисовывается знакомая читателю тема отрезвляющего прозрения (“”…” и ничего во мне не было особенного; я такая же пианистка, как мама писательница” – X, 38).

Очевидно такое же несовпадение и в концовке рассказа, в тот момент, когда повествователь в последний раз возвращается к Туркиным. Теперь читателю позволено догадаться о какой-то драме, может быть и не осознанной этими людьми, но проявившейся в их жизни вполне реально

Создается художественный эффект, напоминающий усложнение коммуникативной ситуации “автор читатель” в рассказе “Учитель словесности”. Картины жизни Туркиных и всего города С. преподносятся читателю как нечто воспринятое Старцевым. Но восприятие Старцева (как и восприятие прозревшего Никитина) наделено такой силой воздействия на читательское восприятие, которая вынуждает читателя сопереживать герою. Так создается вполне определенная и для предполагаемого читателя основная перспектива понимания изображаемого.

И в то же время периферийные, как бы мимоходом обозначенные мотивы и детали опять (и теперь уже гораздо более определенно, чем в “Учителе словесности) намечают возможность расхождения читателя с этой основной перспективой.

Возможность разойтись с основной перспективой каждый раз открыта для читателя и самим характером тех последствий, которые приносит прозрение героев. Никитин освобождается от иллюзий – это очевидно. Но очевидно и то, что он освободился от иллюзий естественных, позволяющих человеку мечтать, влюбляться, жениться и вообще быть счастливым в мире обыкновенных людей.

За пределами этих иллюзий человек раздражается, скучает или чувствует себя совершенно несчастным.

В открытый финал. Но показательно, что ни в “Учителе словесности”, ни в каком-либо другом чеховском рассказе бегство за пределы “этой” жизни не приводит героев к духовному спасению или счастью. Даже знаменитый финал “Невесты” дает основание для читательских сомнений, как дает их и сама история внутреннего освобождения героини, свидетельствующая о ее растущем безразличии к людям.

Это история Старцева, который, прозревая, в конце концов опускается ниже тех, кого он презирает.

Все это тоже не на первом плане, но по-своему осложняет основную перспективу понимания текста и в конечном счете тоже способствует некоторой неопределенности в соотношении двух перспектив – доминирующей и периферийной. Нет прямого столкновения двух различных точек зрения, развитие сюжета придает изображаемому определенный смысл, однако время от времени читательское восприятие наталкивается на какие-то иные элементы текста, которые затрудняют его слияние с этим смыслом.

Чехов выводит своего предполагаемого читателя за пределы классического реализма, по не в мир какого-то иного литературного направления (не к модернистскому неомифологизму, не к символистским “безднам духа”, не к футуристической идее “нового мира”), а в известном смысле просто в никуда. Или, вернее, он возвращает читателя к самому себе. Лишая читателя возможности вписать свою позицию в какой-либо новый или старый идейно-эстетический контекст, Чехов, но сути дела, предлагает ему впервые стать самим собой и опираться на самого себя – для того, чтобы самому установить свои отношения с реальным миром и искусством.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Беспощадная оценка Туркиных