“Баллада” Лермонтова и фабульный остов баллады Шиллера
“Баллада” Лермонтова – уже не перевод, а то, что в поэтической практике первой половины XIX века называлось “вольным подражанием”. Во многих примерах, подобных “Балладе”, да и в самом этом стихотворении никакого “подражания”, в сущности, нет. Это использование сюжета, взятого из определенного источника (или даже нескольких источников, связь с которыми вполне ясна), и свободная, самостоятельная разработка этого сюжета.
Лермонтов усиливает драматизм, заостряет конфликт и чрезвычайно убыстряет повествование: его “Баллада”
Лермонтов берет, так сказать, только фабульный остов баллады Шиллера. Он отказывается от всей декоративной стороны своего прототипа, от знаменитого описания морского дна. Ему важна только трагическая ситуация.
Но и в нее он вкладывает психологическое содержание, отличающее ее и от “Водолаза” и от “Перчатки”. Юноша у Лермонтова, правда, разочарован в своей любимой, не пожалевшей его:
…и печальный он взор устремил На то, что дороже он жизни любил
Но разочарование вызывает в нем не возмущение, а покорную безнадежность:
О душой безнадежной
Это и отличает его от героя “Перчатки”. Что же касается героя в “Водолазе” Шиллера, то о побуждениях его к первому, удавшемуся подвигу автор ничего не говорит, а во второй раз юноша бросается в пучину, воодушевленный любовью к дочери короля, которая пожалела его, и в надежде на ее руку. Лермонтов психологически усложнил фабулу по сравнению с обеими немецкими балладами и подчеркнул это усложнение, дав только минимум пейзажных подробностей, которые, однако, достаточно напоминают “Водолаза”. “Пенная бездна”, о которой говорит Лермонтов, восходит к описанию водоворота у Шиллера, перекличка же между русским и немецкими стихотворениями особенно явно звучит в самом их конце:
И волны теснятся и мчатся назад, И снова приходят и о берег бьют, Но милого друга они не несут.
Русский текст здесь представляет почти перевод немецкого. Между переводом и свободной, вполне оригинальной переработкой иноязычного источника у Лермонтова в дальнейшем его творчестве, как и здесь, не будет четкой и строгой грани. Перевод у него легко переходит в собственную вариацию на избранную тему, в вариацию, нередко очень далеко уводящую от первоисточника, а в самую свободную вариацию порою вклинивается точный перевод нескольких стихов, а то даже и словосочетаний из иностранного стихотворения.
“Баллада”, кроме того, интересна для нас еще тем, что образ ее героя – смелого юноши, гибнущего жертвой бездушной женщины, становится звеном между фигурой героя из “Перчатки” и целым рядом героев в оригинальном лирическом творчестве Лермонтова, которым приходится пережить разочарование в своей возлюбленной и которые по-разному отвечают на ее бессердечие (истинное или иногда — мнимое) – или негодуют, как рыцарь в “Перчатке”, или принимают его с безнадежной покорностью. Ситуация, лежащая в основе “Баллады” 1829 года, проходит в разных вариациях как тема целого ряда стихотворений поэта (“Два сокола”, 1829; “Благодарю”, 1830; “Нищий”, 1830; “Стансы”, 1830; “Когда к тебе молвы рассказ…”, 1830; “К***” (“Всевышний произнес свой приговор…”), 1831; “Видение”, 1831 и другие). Это свидетельствует о том, что обращение к теме, ситуации, образу из литературного источника определяется у Лермонтова степенью соответствия тематике его оригинального творчества, его собственными запросами.
Тем самым в заимствованном образе или теме отнюдь не приходится искать объяснений образам или темам оригинального творчества, видеть в первых источник вторых; наоборот, скорее последние могут явиться объяснением, почему берется тот или иной образ, тема и даже почему поэт переводит определенное стихотворение.
К тому же 1829 году, когда Лермонтов переводит Шиллера, относится еще одно свидетельство его читательского и творческого интереса к немецкой поэзии. Это зачеркнутый набросок “Забывши волнения жизни мятежной”, след незавершенного замысла. Его не без оснований связывают с балладой Гете “Рыбак”, и хотя набросок содержит лишь несколько строк, в нем есть черты явного сходства с началом немецкого стихотворения, позволяющие видеть здесь начало “вольного” перевода, пожалуй, менее далекого от первоисточника, чем “Баллада”.