Автор и герой: один день из жизни

В рубрике “Штудии” мы стремимся печатать статьи не методического, а скорее литературоведческого характера. Как правило, их авторы – ученые, вузовские преподаватели, иногда школьные учителя, ведущие научную деятельность. Предмет их исследования – художественный текст и личность автора, воплотившаяся в этом тексте.

Мы знаем, что многие статьи этой рубрики учителя используют и для уроков, потому что в них дается свежий, неожиданный взгляд на произведение. Сам поворот мысли исследователя, обнаруженная неожиданная перекличка, крупно

выделенный и разобранный фрагмент, казавшийся незначительным, – все это увлекает человека с филологическим чутьем (а таких немало среди наших учеников).

И тогда увлеченный школьник сам становится исследователем. Ему интересно, и как сделано произведение, и как при всей этой сделанности в нем пульсирует живая жизнь. Ему интересно вступать в диалог – и с автором, и с его предшествующими интерпретаторами, и с учителем, который его в этот диалог вовлек.

Реплика ученика-исследователя, ученика – неравнодушного читателя представляется нам в этом диалоге очень важной. И особенно радостно, когда

желание понять и высказать свое понимание рождается при чтении классики.

В нашем пушкинском номере в рубрике “Штудии” мы публикуем небольшую сопоставительную работу, выполненную учеником 9-го математического класса на материале “Евгения Онегина”. Она возникла как продолжение разговора о перекличках в романе (их исследователи обнаружили уже много) и может сама стать импульсом для дальнейших размышлений над текстом.

Евгений Онегин – светский человек, и Роман ” Евгений Онегин” – роман о светском человеке. Даже Татьяна, жительница сельских мест, в конце концов предстает перед нами в обличье великосветской дамы. Сам автор, которому, по подсчетам кропотливых пушкинистов, посвящено больше строф, чем любому из персонажей, живет в обществе. Он считает, что и мы понимаем эту обстановку, и поэтому не тратит времени на объяснение тонкостей светской жизни.

И он, и Онегин, и мы все, по его мнению, “учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь” и приняты в свете.

Но все же автора и Онегина почти невозможно спутать. Один “озлоблен”, другой “угрюм”, и кто есть кто в этой паре, мы определяем однозначно. Судьбу создает характер, а характер, в свою очередь, создается привычкой.

Вглядимся поэтому в привычку – в привычный день жизни того и другого. Тем более что в романе есть два отрывка, описывающих эти два совсем разных дня: один – в первой главе, другой – в “Путешествии Онегина” (заметим, что и здесь автор не может без иронии: в “Путешествии Онегина”, вопреки названию, описан как раз его собственный день).

Все начинается с одного и того же слова – слова, обозначающего именно привычку: “Бывало, он еще в постеле…” – “Бывало пушка зоревая // Лишь только грянет с корабля…”. В глаза сразу бросается отличие – разница во времени начала и конца этих дней. Автор просыпается до зари – летом это примерно пять-шесть часов утра.

А через час Онегин “полусонный в постелю с бала едет”. Кстати, мы вообще не видим в этом описании спящего автора: у берега моря мы встречаем его уже свежего и проснувшегося, а после оперы он еще и не думает ехать домой. Онегин же “еще в постеле – к нему записочки несут.

Что? Приглашенья?” – говорит он, с трудом продирая глаза. Неужели снова вставать?

И, правда, надо, уже пора.

В этом “надо” – вся суть различия этих двух героев, изображенных Пушкиным (ведь ясно, что “я”, автор в тексте – это не сам Александр Сергеевич, а кто-то другой, в чем-то похожий на него; в “Путешествии” он предстает перед нами как будто сглаженный дымкой счастливых воспоминаний). Онегину “надо” – автору же “хочется” , и он делает и радуется.

Что устрицы? Пришли? О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызгнутых лимоном…

И мы уже видим перед собой этого человека, в компании друзей уплетающего за обе щеки тех самых устриц и хрустящего раскрываемыми раковинами… Вам еще не хочется есть? Мне – уже да. А ведь составляющие этого обеда, каким его описывает Пушкин, – это солнце, море, компания друзей и лишь в последнюю очередь, несмотря на всю аппетитность описания – собственно еда и напитки: устрицы и вино.

Странно, но в самом описании обеда мы не прочтем даже марки этого вина – хотя какая, впрочем, разница? Морской воздух и свобода пьянят не меньше алкоголя.

У Онегина вино названо – “вина кометы брызнул ток”. Современный читатель увидит в этом просто метафору – и будет не прав: Онегин пьет дорогое шампанское урожая 1811 года, в который по земному небосклону промчалась комета. Вино, ростбиф (новинка – поэтому Пушкин пишет это слово по-английски roast-beef), нежный лимбургский сыр, новоизобретенный консервированный – “нетленный” – пирог из Страсбурга – все свидетельствует о богатстве. Однако (вот странность!) мы не увидим у него на обеде ни друзей (хотя и назван Каверин – но не возникает атмосферы дружеского общения), ни собственно процесса еды.

Описание великолепной трапезы на поверку выходит отвлеченным; вернее так – описание поэтично, но эта поэзия исходит от автора, а не от героя. Ощущается, что весь этот роскошный обед не приносит Онегину не только восторга, но даже и радости.

Первая поверхностная попытка объяснения укажет нам на разницу в стоимости этих двух обедов. Так неужели автор счастлив в своей бедности (в сравнении с онегинским богатством, конечно)? Ведь он доволен даже малым, даже одной чашкой кофе в полном одиночестве.

Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.

Следует ли все разительное несходство в восприятии жизни приписать “презренному металлу”? Мне кажется, нет. Всмотримся повнимательнее: кто это в Петеребурге на балах “на разные забавы… много жизни погубил”?

Это опять автор, хотя по сюжету должен быть – Онегин. Но скучающий герой на балу неинтересен – к чему его описывать? И мы видим воочию “бешеную младость, и тесноту, и блеск, и радость” – в лице автора.

И блеск паркета, стоившего не одну тысячу рублей, “веселый свет” двойных фонарей карет, за которые владелец заплатил сумму не меньшую, озаряет его так же, как и бесплатный свет солнца и бесплатные же солнечные зайчики на морских волнах. Богатство ему не вредит, однако оно – не главное, и поэтому мы видим автора не в блестящем Петербурге, а в Одессе, и тут ему тоже “рады простодушно”. А Онегин остается со своим “надо” .

“Надо” – всемогущее. Не оно ли правит нами? Греки, когда хотели олицетворить его, вешали меч над головой человека. Но греки мало знали настоящее “надо” . С Онегиным происходит нечто более глубокое и внутреннее: он теряет себя.

Маска светского оригинала прирастает к нему, и он отдирает ее от своего лица уже с кожей – и остается “угрюм” навсегда. Конечно, не всю жизнь будет царствовать и надзирать над ним, как над нелюбимым ребенком, “недремлющий брегет” с фирменным уникальным циферблатом (тоже, кстати, очень дорогие часы), но свобода, которую он обретет, – это не свобода парящего автора, а свобода сбежавшего узника. Онегин и беднее, и в то же время богаче авторского “я” – но дорого же ему дался этот опыт, который автор постиг лишь умозрительно, не умирая внутренне. Онегин воскрес – а тот жил, жил и имеет право именно на этом слове поставить ударение в стихе: “Итак, я жил тогда в Одессе…”

Александр ШПИЛЬКИН,
9-й класс, московский Центр образования № 57