Анализ стихотворения “Выхожу один я на дорогу” Лермонтова М. Ю

Стихотворение это было создано в 1841 году, уже после выхода в свет единственной прижизненной книги лермонтовских стихов – и незадолго до смерти поэта. Так что в определенном смысле оно стало итогом, вершиной лермонтовского творчества, – как “” стал итогом и вершиной пушкинской поэзии:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Приступая к анализу лирического стихотворения, всегда важно сразу выделить ключевые слова, на которых, как на распорках,

растянута ткань его основных образов. А чтобы выделить их, необходимо сначала обратить внимание на смысловые ударения, которые в стихах часто подчеркиваются, выделяются ритмически.
Посмотрите с этой точки зрения на первую строку: в самой ее сердцевине оказываются два слова, словно сросшиеся воедино, как сиамские близнецы: “один я”. Ритмическое “устройство” строки таково, что, читая ее вслух, мы неизбежно выделяем эти слова голосом. А значит, главная тема стихотворения – одиночество поэта в мире.

Ho этим дело не ограничивается.
Заметьте: в двух соседних строчках начальной строфы

встречаются синонимичные слова “дорога” и “путь”; казалось бы, это некое словесное излишество, необязательный повтор. Ho на самом деле Лермонтов решает сложную художественную задачу. С помощью такого “полуповтора” он не только усиливает образ дороги, увеличивает его удельный вес в стихотворении, но и незаметно вводит новый мотив. “Дорога” связана с темой земли, земной юдоли; “путь” связан с темой неба, небесной выси.

Кремнистая дорога превращается в символический путь, который мерцает в туманной мгле, как звезды мерцают на ночном небе; вступая на этот путь, одинокий лирический герой стихотворения словно бы поднимается в надмирную высь.
При этом три слова первой строфы связаны с темой звука, звучания: “тиха”, “внемлет”, “говорит”. Земному одиночеству лирического героя противопоставлена звучащая гармония природы и божественного космоса; здесь все находится в непрестанном общении, в неразрывном союзе.
Настроившись на определенный лад, мы вступаем в пространство второй строфы:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
Вступив на кремнистый путь, лирический герой и впрямь поднимается с грешной земли на ликующие небеса; он уже не смотрит на звезды снизу вверх, он смотрит на землю сверху вниз, откуда-то из далекого космоса, и видит ее всю сразу: “Спит земля в сиянье голубом”.
Ho если в первой строфе все начиналось темой земного одиночества, а завершалось темой небесной гармонии, то здесь все начинается гармонией, заканчивается – одиночеством. “Одинокое” слово “я” из первой строфы аукается со столь же подчеркнутым и столь же “одиноким” словом “мне”: “Что же мне так больно и так трудно? ” На сей раз ключевое слово выделено не с помощью ритма, а посредством грамматики. Вы наверняка заметили, что поэт не говорит: “небеса – торжественны и чудны”, он использует безличную конструкцию: “В небесах торжественно и чудно!” Тем резче звучит предельно личный, исполненный страдания вопрос: “Жду ль чего? жалею ли о чем?”
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть! –
В этой строфе одиночество лирического героя, его трагическое разочарование в жизни достигает предела; главным выразительным средством становится не ритм, не столкновение грамматических форм, а пунктуация. Как во втором четверостишии тему внутреннего сомнения “поддерживают” два вопросительных знака подряд, так здесь тему бурного страдания “подкрепляют” два восклицательных знака. Лирический герой не стремится в будущее, не тоскует о прошлом; о том, что настоящее мучит его, мы знаем из предыдущей строфы.

Он хочет раз навсегда прекратить эти мучения, – и вновь возникает образ сна, покоя, забытья, который был намечен в первой строфе (“Ночь тиха”) и развит во второй (“Спит земля в сиянье голубом”). По существу, лирический сюжет стихотворения вплотную подходит к теме смерти.
Однако замысел поэта намного глубже; именно поэтому четвертая строфа стихотворения начинается противительным союзом “но”, а высказывание не умещается в ее тесные пределы и перетекает в пятую, последнюю строфу:
Ho не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленеяТемный дуб склонялся и шумел.
Мысль о смерти, о могильном безмолвии не страшит лирического героя, но и не влечет его; он мечтает о таком физическом конце жизни, который послужит лишь переходом в иное состояние, приобщит одинокую душу к природной гармонии, разлитой в космосе. Вы уже не раз анализировали поэтическую звукопись, знаете, что служит она не просто украшением речи, а связана со смыслом лирического высказывания. И можете самостоятельно сравнить жесткое звуковое наполнение строки “Уж не жду от жизни ничего я” (сплошные скрежещущие столкновения Ж, 3, Т, Д, Ч) – с плавным, обволакивающим звучанием финальных мечтательных строк: “…мой слух лелея, / Про любовь мне сладкий голос пел…”
Однако давайте сопоставим финал этого лермонтовского стихотворения с финалом пушкинской элегии “Когда за городом, задумчив, я брожу…” (1836), в котором есть схожие образы; внешнее сходство выявит глубокие внутренние различия:
…Ho как же любо мнеОсеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбище родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое.
…Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
…Стоит широко дуб над важными гробами, Колеблясь и шумя…
В процитированном пушкинском фрагменте есть и “торжественный покой”, разлитый над кладбищем, и дуб, стоящий над “важными гробами / Колеблясь и шумя…”; смерть здесь тоже означает лишь переход в иное состояние. Ho Пушкин, говоря о природной гармонии, не вычленяет человеческую душу из окружающего мира; она растворена в нем без остатка, слилась с ним. Поэтому на весь этот фрагмент есть лишь одно местоимение: “…Ho как же любо мне”.
А у Лермонтова тема столкновения одинокого человеческого “я” с безличным природным космосом проходит через все стихотворение. И даже итоговые строфы, при всем их сладкозвучии, не устраняют это противоречие до конца. В последнем четверостишии три строки содержат местоимение “мой” – “мне” – “мной”.

Причем – обратите на это особое внимание – в предпоследнем стихе вновь на помощь поэту приходит ритм. Казалось бы, лирический герой говорит прежде всего о своем посмертном единении с природой, о желании и готовности войти в ее состав, стать частью ее живого хора. Ho ритмическое ударение падает на слово “мной”, так что формальный и грамматический смысл высказывания незаметно расходятся.

Получается, что речь идет не о примирении со всей Вселенной, не о растворении в ней; главное здесь – не вечно зеленеющий темный дуб, олицетворяющий дерево жизни, а сам поэт: “НАДО МНОЙ ЧТОБ вечно зеленея…” То есть лирический герой хочет сохранить свою “особость”, “отдельность” от природного космоса; он хочет быть не составной частью этого мира, а его романтическим центром.